– Буду уходить, сколько могу, – ответил Бэдлстоун.

Ничего другого ему и не оставалось.

– Два часа до темноты. Почти три, – сказал Хорнблауэр. – Может, сумеем уйти в дождевом шквале.

– Как только они нас нагонят… – Бэдлстоун не договорил. Французу ничего не стоило изрешетить баржу с близкого расстояния; жертвы на переполненном маленьком судне будут ужасны.

Все трое повернулись к бригу; он был уже заметно ближе, и тем не менее…

– До того как он подойдет на расстояние выстрела, заметно стемнеет, – сказал Хорнблауэр. – У нас есть шанс.

– Очень небольшой, – возразил Мидоус. – Черт…

– Думаете, мне охота гнить во французской тюрьме? – взорвался Бэдлстоун. – Эта баржа – все, что у меня есть. Мои жена и дети умрут с голоду.

А что будет с Марией, у которой на руках маленький сын, а другой ребенок скоро родится? И… и… что его обещанный чин? Кто шевельнет пальцем ради капитана, не утвержденного в звании?

Мидоус бранился, изрыгая череду бессмысленных проклятий и гнусных непристойностей.

– Нас тридцать человек, – сказал Хорнблауэр, – а они думают, что не больше шести.

– Клянусь Богом, мы можем взять их на абордаж! – воскликнул Мидоус, и поток сквернословия резко оборвался.

Сумеют ли они подойти к бригу вплотную? Ни один французский капитан такого не допустит, не станет рисковать бортом своего бесценного корабля на таком сильном ветру. Поворот штурвала – и баржа проскочит мимо. Залп картечи – и на ней не останется ни одной мачты. Более того, сама попытка наведет французов на мысль, что дело нечисто. У брига команда по меньшей мере в девяносто человек, и если не застать ее врасплох, то ничего не выйдет. Живое воображение Хорнблауэра явственно нарисовало, что будет, если барже все же сумеет свалиться с бригом бортами. Ее будет мотать, как сейчас, и тридцать человек не сумеют перепрыгнуть на вражескую палубу общим натиском: они будут перебираться по двое, по трое. Нет, атака должна стать для французов полной, сокрушительной неожиданностью – лишь тогда есть крохотный шанс на победу.

Лихорадочно прокручивая в голове эти соображения, он переводил взгляд с Бэдлстоуна на Мидоуса и обратно. Проблеск надежды на их лицах погас, сменившись угрюмым сомнением. Тут в голову Хорнблауэру пришла еще одна мысль, требующая немедленных действий, и он, повернувшись к матросам и офицерам, громовым командирским голосом заорал:

– Прочь с палубы, и чтобы никого не было видно!

Хорнблауэр повернулся и встретил ледяные взгляды Бэдлстоуна и Мидоуса.

– Я подумал, что лучше не раскрывать карты до времени, – сказал он. – Довольно скоро французы увидят в подзорную трубу, сколько у нас людей, а лучше б им этого не знать.

– Старший здесь я, – отрезал Мидоус. – Мне и отдавать приказы.

– Сэр… – начал Хорнблауэр.

– Я произведен в капитан-лейтенанты в мае тысяча восьмисотого, – сказал Мидоус. – А вы еще не утверждены в звании.

Аргумент был несокрушимый. Хорнблауэр стал капитан-лейтенантом в апреле третьего года и должен подчиняться Мидоусу, пока официально не станет капитаном. Время как будто двинулось вспять. Задним числом он понял, что попытка завязать вежливый разговор с Мидоусом выглядела как заискивание перед старшим, а вовсе не как снисходительное благородство. Злило, что такая мысль не пришла ему раньше, но куда больше злило, что теперь он вновь младший офицер и может лишь почтительно советовать, а не отдавать приказы – и это после двух лет независимого командования! Горькую пилюлю оставалось только проглотить; выражение пришло ему в голову, когда он на самом деле сглотнул, силясь перебороть досаду. Совпадение отвлекло его настолько, что удержало от резкого ответа. Все трое были напряжены и готовы взорваться, а ссора между ними – самый верный способ оказаться во французском плену.