– Ровно в два звонят из милиции: лежит, спрашивают, у вас такая-то? Да, лежит, говорю. Они попросили её позвать, сказав, что к чему. Я за ней сходил. Она взяла трубку, слушала полминуты, а потом зашлась визгом, трубку швырнула, и – давай всё крушить! Я с ней бы не справился. Хорошо– два парня из туалета шли, услышали, прибежали и помогли мне её скрутить. Один помчался за Светкой.

– Я кое-как штаны натянула жопой на перед, про туфли вовсе забыла, и– понеслась за аминазином!– весело подхватила Светка, держа в одной руке шприц, в другой– сигарету,– потом сюда прибегаю, а тут– такое! Мебель вся перевернута, документы все на полу! Хорошо, посуда каким-то чудом цела осталась– я босиком бы тут вся изрезалась!

Зазвонил телефон.  Кременцова  судорожно схватила трубку.

– Алло! Алло!

– Соболезную твоей Анечке,– виновато проговорила Инна Сергеевна,– её мама себе шею сломала.

У  Кременцовой перед глазами все покачнулось.

– Как? Расскажите!

– Она в час ночи зачем-то вышла на лестничную площадку– видимо, оступилась, и покатилась вниз, по пролёту. Смерть была моментальной.

– Ее никто не толкнул?

– Откуда ж я знаю, Юлечка? Тело обнаружил сосед, выводивший пса на прогулку. Он утверждает, что рядом не было никого. В квартире, вроде, всё цело. Больше я ничего не могу тебе сообщить.

– Большое спасибо, Инна Сергеевна.

– Не за что. Поправляйся. На процедуры ходить! Я проверять буду.

Положив трубку, Юля изо всей силы стиснула голову кулаками, надеясь, что она треснет. Кулакам стало больно, голове– нет. Доктор встал и вышел, очевидно, подумав, что  Кременцова будет реветь. Но он ошибался. Не было слёз у Юльки. Лишь человек без сердца может заплакать, вдруг обнаружив себя в ночи, о которой сказано: « … ночь та! Да обладает ею мрак, да не сочтется она в днях года, да не войдет в число месяцев. О, ночь та! Да будет она безлюдна, да не войдет в неё веселье, да проклянут её проклинающие день, способные разбудить Левиофана! Да померкнут звёзды рассвета её! Пусть ждёт она света, и он не приходит, и да не увидит она ресниц денницы– за то, что не затворила дверей чрева матери моей и не сокрыла горести от очей моих…»

– Ты что, её знала?– спросила Светка, куря и следя за Анькой, которая продолжала стонать. Руки  Кременцовой повисли.

– Кого я знала?

– Ну, её маму!

– Разве я плачу?

– Ты вся дрожишь.

– Так это естественно. У меня гангрена.

Сказав так, Юля тяжело встала и подошла к диванчику, на котором лежала Анька. Лицо у той было бледное, мокрое, кое-где прорезанное углами гримасных складок. Не открывая глаз, она тихо плакала и шептала: « Мамочка, мамочка!»

– Не надо больше её колоть,– попросила Юля. Медсестра усмехнулась.

– А мебель новую и посуду ты, что ли, купишь?

– Она не будет больше буянить. Она уже догорела. Ты что, не видишь?

– Не вижу,– холодно бросила медсестра, но шприц отложила.

– Выйди отсюда,– сказала ей  Кременцова, глядя на Аньку.

– Что значит, выйди? Я на работе! Ты не имеешь права так со мной разговаривать.

Кременцова бухнулась на колени. Светка вскочила с вытянутым, растерянно-злым лицом.

– Да это… это не гнойная хирургия, это психушка какая-то!

Убежала, захватив шприц. Взяв Анькину руку, Юлька поцеловала её.

– Прости меня, Анька! Нет, не сейчас, сейчас– невозможно. Потом, когда-нибудь, не здесь, там… Прости меня, ангел мой!

– Мама, мама,– ласково повторяла Анечка. Уже именно ласково, а не сдавленно. Перед ней, должно быть, мелькала вся её жизнь. А Юлька вдруг зарыдала, уткнувшись носом в линолеум и вцепившись руками в волосы. Что за ночь! Обычная ночь. Месяц– пастушок, а звезды– овечки. Туман-животное, очень доброе, но ворчливое. Как не плакать? Как не разбить себе нос об этот линолеум? Лоб– нельзя, потому, что Анька все ещё жива, а нос– вполне можно. И на линолеум заструилась кровь– безвольная, безответная. Вот же мразь! Скажешь ей – теки, и она течёт. Да так незаметно! Даром, что кровь.