-Читать в школах… школы это не показатель. Мы тоже не изучали Бродского, так что теперь Бродский не поэт? Поэт, оставь эти мысли- будут читать, или не будут это уже не твоя забота, а забота Бога. Я если жив буду, прочитаю, и уже значит всё прошло не зря, чем отличается один любящий читатель от миллиона равнодушных…Это как с женщинами, спал я с многими, а любил одну. На чём мы с тобой остановились?

– Вид из окна.

– Хорошо… От первинтина мозги превратились в хлебный мякиш. Водка не прошибает мозги, а напитывает. В день, когда мать забрала ключи, я уже был на уходах. От самогона мякиш разбух и забродила. Слёзы накатывались на глаза. Не помню, сколько мы выпили с Гришей, пить мы начали после обеда. Я не остался у него ночевать и побрёл домой. Если носить с собой нож, рано или поздно в кого-то воткнёшь его. Если суицидник носит в кармане лезвие, то рано…он вскроет вены. Я носил с собой лезвие, чтобы резать скотч на тремпелях с одеждой, когда промышлял на рынке. Чем ближе я подходил к дому, тем сильнее потели ладони. Я сжимал в кулаке, завёрнутое в бумагу лезвие. Сел на ступени, возле двери в квартиру и не решился постучать, завернул ладонями лицо. Пьяные мысли не щадили душу, когда я порезал предплечье, провёл точно по шишке на вене. Затвердение образовалось, когда задул неточным попаданием иглы в вену. Кровь брызнула на пол, я даже на миг почувствовал наслаждение, и может, даже улыбнулся, что поборол страх. "Вот и всё,"-подумал я." Отъехать бы теперь быстрее, хорошо полоснул, вену достал. И пусть они утром поплачут…"Не знаю, что я доказывал и кому? Хотел, наверно, сказать, что я не виноват, что это жизнь такая, а я не хочу никого мучить. Хотелось плакать, но слёзы не текли. Голова кружилась больше от выпитого, чем от потери крови. Поражённая, исковерканная наркотиками душа, испугалась, внутри дрогнуло, и вдруг перехотелось умирать. Я постучал. Сначала тихо, потом сильней. Открылась дверь, мать закричала от увиденной крови и крикнула отца, я весь сник, сполз, почти лёг на ступенях. Меня словно раздавило. Лицо матери не помню. На лице отца была такая боль, слёзы были в его глазах. Он заволок меня в прихожую." Дурак, что ж ты делаешь, дурачок."– Я вытянулся в полный рост на полу, и меня конкретно прорвало, я похоже испытал тогда, самый настоящий истерический припадок. Кричал: "За…ла, эта грёбанная жизнь! Я не хочу так жить! Лучше сдохнуть! Папа, за что мне так!? Мама! Простите меня!"– Мать побежала за медсестрой соседкой с четвёртого этажа и чтобы позвонить в скорую помощь. Не помню чем, то ли ремнём, то ли тряпкой, отец стягивал мне руку выше локтя, было очень больно. Он не знал, что делать, и если бы больница была рядом, он на руках бы меня донёс, схватил бы и побежал. Дверь была открыта настежь, и отец вертел головой то на меня смотрел, то на площадку." Ну, и дурачок, балбес."– его взгляд выражал боль и нежность, а я кричал, уже и не вспомню что…

Это не мемуары отчаявшегося человека, заглянувшего за дно. Это боль, невыразимая душевная боль. Невозможно терпеть всё, что происходит внутри. Лучше было бы уже пускать слюни и ничего не соображать. "Было бы"– раздражает этот глагол с частицей.

Хохол сидел за глупую ситуацию в очередной раз. Хотел вынести из магазина батарейки, он каждый раз думал, что будет брать товар до тысячи рублей до уголовки, и снова жадничал. Набивал свою сумку до отказа. Когда он вспоминал об этом, его лицо кривило так, будто он съел целый лимон. Начал читать Достоевского "Идиот". Провидение какое-то, своевременная книга. Он мог смотреть в одну точку, а потом резко начинал произносить: "Дебил! Кретин! Олень!"– Поэт понимал, что он снова ругает себя. В карантине Хохлу попался сборник Есенина, это тоже стало для него закономерностью. Он попадал в тюрьму, и ему в руки попадали стихи Есенина. В Краснодаре он нашёл стихи Есенина под нарами. Углы книги успели обгрызть крысы. Его возмущению не было предела, как можно забросить Есенина под нару. Если за его творчество люди раньше сидели, страдали. Он ходил и днём и ночью в фуфайке, а Есенина носил в рукаве. И при каждом удобном случае, когда не играл в нарды и ни с кем не общался, наслаждался чтением стихов. И вот теперь сборник Есенина лежит под его подушкой в цветном зелёном переплёте с пейзажем золотой осени, той самой рощи…