– У меня могло бы быть имя и нормальное лицо, не говоря уже про тело и одежду. А ты всё ноешь и ноешь, бегаешь от проблем, обвиняешь кого угодно, но не себя, а потом просишь судьбу быть к тебе благосклонной. Так вот, я не буду благосклонной. Мы крепко повязаны, ты и я, и чем скорее ты поймёшь это и примешь как данность, тем лучше. Я дам тебе один-единственный шанс. Прямо сейчас. И если ты не вернёшь мне лицо, я доведу тебя до самоубийства.

Я не помню, как дошёл до дома. Мне нужно привести мысли и лицо в порядок, а потом… что мне делать потом?»

Пятница, 3-е, Арлома

«Утром ходил к господину Рамди. Он сперва не хотел говорить со мной, но я стал заверять его, что не собираюсь врать (иначе зачем бы я сам напрашивался на разговор?), и он согласился выслушать меня.

Я рассказал ему то, что сформировалось у меня в голове за ночь. Касалось это Традина. Я принял его за живого человека, но это был сам я, а произошло это потому, что я и раньше имел склонность к расстройствам психики и промышлял хулиганствами. Когда господин Рамди от удивления аж вскочил, я поспешил заверить его, что давно утратил эти преступные наклонности, по крайней мере, думал, что утратил, и что я не предполагал, что они вскроются таким вот неприглядным образом. Я пытался от них избавиться, бежав, но только завёл самого себя в угол, утратил семью, которую вообще-то любил, и работу, к которой всегда имел пристрастие.

Господин Рамди спросил про семью и мою прежнюю работу, и я рассказал про Эвелин и господина Грина, юриста, при котором исполнял должность счетовода (оттуда у меня появилась привычка вести дневник). Я также упомянул – не без стеснения, – о приписках, которые испортили мои отношения с начальством, и о несметном количестве спиртного, которым заливались возникшие внезапно разлады в семье. Всё это, завершил я, изгнало меня из родного Сайма и толкнуло на поиски новой жизни, хотя теперь-то я понимаю – не без помощи моих же плохих привычек! – что не жизнь надо было меня».

Пятница, 10-е, Арлома

«Неделю уже в работе. Вчера написал Эвелин, чтобы срочно перебиралась в Арлому, так как я завёл-таки кошака, а смотреть за ним некому.

Послал господину Грину письмо с извинениями».

Пятница, 10-е, там же, позже

«Её не видать. Надеюсь всё же, что она скоро будет в белом».

– Доктор, это излечимо?

Господин Нориус, который служил на благо медицины около пятидесяти лет из своих семидесяти пяти, прочистил горло и поправил съехавшие на кончик носа очки. Он бы и окно открыл – так ему было душно, – но боялся, что не устоит на ногах, если поднимется с кресла.

– По правде сказать, я впервые встречаю… что у нас в анамнезе? долгосрочные отношения… хм, хотелось бы поконкретнее… да, вот – шестьдесят лет! Это очень много, знаете ли…

Сидевший в кресле посетитель кивнул.

– Мы были очень молоды, когда познакомились, – старательно выговорил он.

Доктор Нориус едва разбирал почерк своего коллеги доктора Ллойда, к которому изначально пришёл господин Ранцин и от которого перешёл к нему самому. Коллега, увы, не выдержал нервного потрясения, вызванного неожиданным посещением, и теперь Нориусу приходилось вчитываться в прыгающие слова и делать вид, что ровным счётом ничего странного не происходит.

Господин Ранцин же, хоть и сохранился весьма скверно, вёл себя самым подобающим посетителю медицинского учреждения образом. Он представлял собой громыхающую конструкцию из костей, держащихся вместе за счёт ещё не сгнивших связок, то есть был, по сути, наполовину скелетом, непонятно каким образом ожившим, поднявшимся с места упокоения и пришедшим на приём. Но если с торчащими костями и остатками мягким тканей ещё как-то можно было смириться, то с зубами и прекрасно сохранившимися глазами дело обстояло иначе. Глядя на господина Ранцина, можно было подумать, будто их одолжил ему кто-то живой, и что по уходу от доктора он эти вещи их владельцу вернёт. Зубы и глаза придавали облику восставшего немыслимый, потусторонний, а от этого угрожающий окрас.