– А что же Николай? – спросила Любаша.

– А что Николай? Женили его тоже. На Курочкиной Марусе.

– Это на той, которая за вашего тятеньку замуж вышла?

– Нет, на её дочери. А когда батюшка на матери-то Марусиной женился, так мы с Николашей вроде как роднёй стали. Даже в отцовом доме на праздники иногда встречались, за одним столом сидели. Вот как она, жизнь-то, поворачивается. Однажды иду я к батюшке своему по какому-то делу, уже и не помню, а Николаша на скамеечке сидит да и говорит мне:

– Садись, Пелагеюшка, посиди рядышком. Я ведь, как эту скамейку-то увижу, всякий раз тебя и вспоминаю.

Улыбнулась я тогда, да и прошла мимо. Чего уж теперь?! А на душе так тепло вдруг сделалось, словно я туда, в молодость, вернулась.

– А где он теперь? Жив ещё? – поинтересовалась Любушка.

– А вон, вишь, под той самой берёзой старик на скамеечке сидит?

– Вижу. Это он?

– Он! Видать, к шурину пришёл, к братцу Марусиному.

Любушка приникла головой к коконькиному плечу. Тепло ей вдруг стало от этого рассказа. По-новому открылась ей сегодня тётушка Пелагея. И никакая она не суровая. Добрая она. Просто несчастная.

Солнце уже закатилось за лес, и небо над ним окрасилось в розовый цвет.

– Пойдём-ка, девонька в избу, пока нас комары не заели совсем, хватит уже лясы точить, – сказала тётушка, вставая.

Пришлось подниматься и Любаше, а так не хотелось.

Долго вымаливала Анфиса здоровья для своей невестки. Услыхал её Господь, пошла-таки Лизавета на поправку. Настои ли травяные помогли, или организм молодой за жизнь так крепко цеплялся – никому то неведомо. Только пришёл день, когда горемычная на ноги встала да, опираясь на руку мужа, вышла в садик подышать свежим воздухом. Дурманящий аромат цветущей черёмухи напомнил, что весна уже плавно переходит в лето, призывный звон колоколов возвестил о начале воскресной службы. Всё кругом говорило о жизни.

– Как хорошо-то, Васенька, на волю выбраться, да на небушко синее поглядеть, на травку свеженькую! Я ведь уж, грешным делом, думала, никогда больше этого не увижу, – говорила она, усаживаясь на скамеечку. – Ноги-то совсем не держат меня. Ослабла.

– Ты обязательно поправишься, Лизанька! – Василко едва сдерживал себя, и боль от пережитого, и радость, что жена, наконец, поднялась, слышны были в его голосе.

– Ребёночка-то прибрал всё-таки Господь, наказал меня за что-то, – вымолвила она со слезами.

– А может, он взамен твоей души его забрал, видел, что никак не могу я тебя отпустить.

– Может, и так оно, – согласилась Лизавета.

– Будут у нас ещё детки, не переживай, – пытался муж утешить её.

– Маменька, смотри – маленькое солнышко! – закричал подбежавший Филимоша и протянул матери жёлтый цветок одуванчика.

И родители улыбнулись в умилении, обратив свои взоры на сына.

– Это ты моё солнышко! – сказала Лизавета, обнимая малыша.

«Спасибо тебе, Господи, что не оставил меня в моём горе, – мысленно обратился к Богу Василий. – За исцеление Лизаветино по гроб жизни поклоны класть тебе буду».

После обеда, оставив жену на попечение Матрёны, он отправился в родительский дом. Вчера Маруся со своими детками приехала, а брат до сих пор и не виделся с сестрой. Ещё издали приметил он детвору перед домом. На завалинке, беседуя о чём-то, сидели Ася и Тимоша, а на полянке, оседлав палку, завершавшуюся головой коня, скакал кругами Никита. Позади него, в ожидании своей очереди «поскакать» на лошадке, бегал Стёпка, сын Ивана. Василко узнал свою игрушку, когда-то сделанную для него отцом. Ну, надо же, а он о ней уже и забыл! А ведь тоже любил в детстве всадником себя воображать. Тут из ворот вышла восьмилетняя Нюра и скромно подсела на завалинку к Асе. Рада, наверное, что к сестре приехала, в семье-то у неё только братья, а у тех, знамо дело, свои интересы. Детвора дружно поприветствовала гостя.