Неожиданно строгий приговор суда всех ошарашил и поверг в уныние, ребята-то были уж очень молодые, работящие и веселые, вся жизнь впереди.

Судья, вовлеченный в процесс угрюмого, по случаю несправедливости жизни пьянства, прикрывался от расправы мятой бумагой, на которой был напечатан Указ об усилении борьбы с хулиганством.

На следующий день красавец-муж вместе со своим «неразлей-вода» приятелем, провожаемые всем миром как будто на войну под гармошку, в сопровождении участкового милицейского инспектора Пономарева Петра Ивановича, на пароходе с большим колесом, отбыли по Реке в места не столь отдаленные.

До этого случая жители были уверены, что такого удаленного места, как их Поселок, на всем белом свете и быть не может.

Сара, прооравшись от испуга, по случаю которого неожиданно ощутимо писнула в новые, впервые надетые, теплые китайские рейтузы фирмы «Дружба», не дослушав Сашины вслипывающие извинялки, молча взяла его за ухо, затолкала в чуланчик. Пользуясь темнотой и безнаказанностью, незаметно и очень больно пнула ногой, от чего Саша больно ударился головой о что-то очень твердое и железное.

Дети были отправлены спать, о Саше не вспомнил никто ни разу, он всегда был самым тихим в садике и поэтому незаметным.

О нем не вспомнили и после сна, и после полдника, и после занятий, и нашли за закрытой дверью бледного, в бессознательном состоянии лежащим вниз лицом, уже поздно вечером.

После жуткого протяжного крика, потрясшего и до смерти напугавшего детей, маму и других родителей, пришедших вечером за детьми.

Никто так и не узнал, что его так напугало, крик был последним звуком, вырвавшийся из его рта. Он только трясся и молча прижимался к маме.

На пожарной машине Сашу доставили в больницу и положили в палату вместе с мамой. Он по-прежнему молчал, слезы текли у него из глаз, дрожь в теле не проходила, он забывался ненадолго в коротком сне на руках у мамы, но как только его пытались потихоньку переложить на кровать, хватался за мать и опять замирал, утомленный дневными и ночными ужасами.

Женщины в палате плакали и вспоминали недобрым словом Сару – Губу-Дуру.

– И как сволочь эту к детям-то допустили, а ведь ходили слухи, что ей только зверей диких доверять можно, они из одной стаи – громко возмущались женщины.

Но время лечит, страхи потихоньку рассеялись, и Саша стал осваиваться в новом для себя больничном мире.

Его, как мужичка, определили в общую мужскую палату, мама расположилась в женской, но на ночь забирала Саше к себе. Пока еще он не мог в темноте надолго оставаться один, во сне его корежило в молчаливых, и от этого еще более страшных ужасах.

Днем тоже никто от него не слышал ни слова, ни звука.

Он понимал все, о чем его спрашивали, но в ответ только кивал головой. Не помогли ни областные врачи, срочно вызванные Мудрым, ни бабки – целительницы.

И даже зубной техник, осмотрев Сережу и выяснив все обстоятельства дела, только покачал головой, грязно выругался и запил на месяц.

Зато безвинно пострадавший стал, как говорится, «любимцем публики» мужской и женской палат и всего больничного персонала, не исключая строгого главврача Ивана Платоновича.

Вскоре больничные дни стали самыми счастливыми из всей короткой Сашиной жизни.

В поселковой больнице было три палаты – мужская, женская и еще одна особенная, без названия.

В мужской и женской палатах стояло по 12-ть одинаковых металлических кроватей, занятых примерно наполовину.

Стены, кровати и прикроватные тумбочки были выкрашены в белый цвет, постельное белье тоже было белым. На этом фоне ярким пятном выделялась черная радио – тарелка. Она же была источником единственного развлечения-коллективного прослушивания радиопередач с дальнейшим обсуждением наиболее интересных моментов.