Но спорить Жнейцер не стал. Он вдруг спохватился, что даже не предложил гостю сесть:

– А чего же мы стоим, не понимаю прямо… Пойдем, что ли, на кухню, чаю выпьем.

– Охотно, – обрадовался Герман.

Пока Жнейцер кипятил воду и заваривал чай, отлучившийся вымыть руки Герман вдруг вернулся с двумя бокалами, доверху наполненными чем-то темно-янтарным.

Жнейцер вновь испытал неудовольствие: «Зачем же он без спросу взял бокалы? Мог бы и меня попросить… У него совсем никаких манер. Впрочем, хорошо, что он вроде бы ничего не разбил там, в комнате. С него бы это сталось…»

– Сюрприз, – пропел тем временем Герман.

– Что это? – хмыкнул Жнейцер, кивая на содержимое бокалов.

– Коньяк! – триумфально воскликнул Герман.

– Вот как? – приподнял брови Жнейцер. – Я вообще-то не…

– Давай-давай, – поставив бокалы на стол, Герман похлопал Жнейцера по плечу. – Сегодня надо. Не каждый день из недр «Мосфильма» выходят такие махины, как твое «Воскресение»…

Жнейцер хотел было возразить, что его картина вышла уже много дней назад, но опять промолчал и послушно сел за стол.

Герман тоже сел и торжественно поднял свой бокал.

Жнейцер вяло откликнулся, и коллеги чокнулись.

– До дна! До дна! – настаивал Герман, глядя, как Жнейцер чуть ли не с отвращением цедит его коньяк.

Жнейцер пересилил себя и допил-таки до дна. Затем выдохнул, вытер тыльной стороной ладони губы и изможденно посмотрел на Германа.

– А ты чего же? – кивнул он на бокал Германа, заметив, что тот к коньяку даже не притронулся.

– Я – сейчас, – ответил Герман, после чего поднял свой бокал и зачем-то посмотрел его на свет.

И тут же в один миг опустошил его.

После выпивки Герман заметно повеселел, тогда как Жнейцер, наоборот, несколько поник. Он сидел недвижно и глядел на гостя осоловелыми глазами.

– А какие у тебя, Мойшенька, творческие планы? – вдруг задушевно спросил Герман.

– Да вот, – произнес Жнейцер после паузы, – Катаева думаю поставить.

– Иди ты! – присвистнул Герман. – Неужто «Цветик-семицветик»?

– Нет, – поморщился Жнейцер. – Это… как его… «Время, вперед!».

– Ясно, – хмыкнул Герман. – К пятидесятилетию Октября хочешь поспеть?

– Зачем? – возразил Жнейцер. – Я и раньше успею… До этого самого юбилея сколько еще…

– Ну, а непосредственно к юбилею еще чего-нибудь в таком духе снимешь? – усмехнулся Герман. – «Оптимистическую трагедию» там какую-нибудь…

– Да нет, – помотал головой Жнейцер. – Это мне как раз не нравится… Тем более Самсонов уже ставит… С Володиной своей, как всегда…

– Ну и что же? – неодобрительно отвечал Герман. – Я вот тоже Гортензи постоянно снимаю. Тебя и этот факт не устраивает?

– Нет, отчего же… – немного смутился Жнейцер.

– И потом, что значит «не нравится»? – хмуро продолжал Герман. – «Время, вперед!» тебе, что ли, нравится? Или «Воскресение» твое треклятое?

– Позволь, – начал возражать Жнейцер. – Я вообще всегда берусь только за то, что лично меня… Ой! – внезапно воскликнул режиссер. – Что это со мной?..

– Да, что с тобой? – осведомился Герман, почему-то улыбаясь.

– Плохо мне как-то. – Жнейцер схватился за живот. – Не надо было пить, наверно…

– Мне же нормально, – пожал плечами Герман.

– Видно, ты привычный… Слушай, мне правда ужасно… Все хуже становится… Надо «Скорую» вызвать…

– Не надо! – отрезал Герман. – Поздно уже.

– То есть как это? – не понял Жнейцер, бросив взгляд на наручные часы.

– Я имею в виду: тебе уже никто не поможет, дражайший Мойша, – любезно пояснил Герман.

У Жнейцера задрожали губы:

– О ч-чем это ты г-говоришь?

– А ты еще не догадался? – удивился Герман. – Я ведь тебя отравил, друг мой ситный.

– Чем?! – в ужасе воскликнул Жнейцер. Он попытался привстать, но у него не получилось.