В Саре было шесть футов роста без обуви. Этакая амазонка, весьма подходящая для высокого и сильного мужчины, каким был отец. Сара не знала, что значит чувствовать себя плохо. По словам бабушки (Том иногда называл ее в шутку «устами мудрости»), после рождения первенца грудь Сары приобрела зрелые очертания, но и в четырнадцать лет она выглядела вполне взрослой женщиной.

– О, даже после родов, – рассказывала бабушка, – Сара скоро начала вскакивать, доделывать неоконченную работу, будто не она только что пережила тот самый большой кошмар, который нам, женщинам, приходится безропотно выносить в этой жизни. Что ты, Сара могла одновременно и ребенка грудью кормить, и готовить еду. Я думаю, она притянула к себе твоего папу как раз своим крепким здоровьем. Вряд ли он обожал тип красоты, как у Сары, но, по крайней мере, она не была похожа на такую, что умрет при родах и снова оставит его горевать.

Через год после Тома появилась Фанни, с черными-пречерными волосами и синими глазами, ставшими черными еще на первом году ее жизни. Смуглая, она была похожа на индианку.

Через четыре года после сестры родился Кейт, которого назвали в честь давно умершего отца Сары. У Кейта были голубые глаза, чудесные бледно-золотистые волосы, и полюбила я его с колыбели, особенно когда выяснилось, что это очень спокойный, никому не доставлявший хлопот мальчик. Он не плакал, не кричал, ничего не требовал (в отличие от Фанни, которая так и осталась вечно всем недовольной). Потом вдруг голубые глаза Кейта стали цвета топаза, кожа приобрела персиково-кремовый оттенок, какой, по утверждению многих, был в свое время у меня. Хотя сама я этого не знала, потому что нечасто заглядывала в наше потрескавшееся и мутное зеркало.

Кейт рос на редкость милым мальчиком, его так тянуло к красоте, что, когда через год после него родился еще один ребенок, он мог буквально часами сидеть и смотреть на свою крохотную новорожденную сестренку – хорошенькую, как куколка. Сара позволила мне дать имя девочке, и она стала называться Джейн, потому что примерно в это время я увидела на обложке журнала какую-то Джейн, красивую до невозможности.

У младшей сестрички, к несчастью хворавшей с самого рождения, были нежные золотисто-рыжие волосы бледного оттенка, большущие глазищи зеленовато-голубого цвета, длинные темные загнутые ресницы, которыми она недовольно хлопала, лежа в кроватке и не сводя глаз с Кейта. Иногда Кейт протягивал руку к колыбели, чтобы покачать ее, и Джейн сразу улыбалась, да такой сладкой и обезоруживающей улыбкой, что все можно было отдать, только бы еще раз увидеть эту улыбку.

Джейн сразу стала главным лицом в семье. Заставить улыбаться было приятной обязанностью для всех нас. Особенно большую радость я испытывала, если мне удавалось прекратить ее плач (а плакала Джейн от болей, на которые не умела пожаловаться) и вызвать улыбку на ее ангельском личике. Но даже здесь, как везде и во всем, что мне нравилось, встревала Фанни, испортив мне удовольствие.

– Дай ее мне! – визгливо требовала Фанни, подбегая на своих длинных костлявых ножонках, и, стукнув меня, спешила в безопасный угол нашего грязного двора. – Это наша Джейн, а не твоя! И не Тома! И не Кейта! Наша! Все здесь наше, а не только твое, Хевен Ли Кастил!

И Джейн незаметно превратилась в «нашу Джейн», а потом все забыли, что когда-то у младшей сестренки, милой и хрупкой, было только одно имя.

Я понимала в именах и знала, что они могут сделать.

Мое собственное имя было одновременно и благословением и проклятием. Я пыталась заставить себя поверить, что такое возвышенное имя – все-таки благословение. Ну кого еще во всем огромном мире зовут Хевен Ли? «Никого, никого», – нашептывала синяя птица счастья, поселившаяся в моей голове. Она напевала мне перед сном и обещала, что все в конечном итоге обернется прекрасно, просто прекрасно… К несчастью, в моей голове давно гнездилась и черная ворона, а она каркала, что такое имя – это искушение судьбы и счастья не принесет.