В агитбригаде он нашёл сплочённый многолетним общением коллектив, включая несколько семейных пар и женщин, пропустивших брачный возраст. Роли, как молодому, ему достались на подхвате, но он и их поначалу стеснялся, вглядываясь, как обычные люди, стремящиеся на работе выглядеть солидно, играли в самодеятельность. Впрочем, он быстро втянулся. Тот же Стецкий, бьющий толстыми пальцами по аккордеону, облизывающий от усердия губы и взмахивающий вихрами на манер деревенского гармониста, или скачущие галопом интеллигентные женщины, взвизгивающие и не стесняющиеся открывающихся из-под крутящихся юбок голых ног, – всё это электризовало воздух, складывая общую раскрепощённую обстановку, которая расшевелила бы любую буку. Вот и Рылов затанцевал, как смог. Три года он протанцевал в деревенских клубах на втором плане. Ходил вместе со всеми от деревни к деревне. На широких лыжах. По глубокому снегу. В бушлате, перевязанном алой лентой.

Агитбригадная история получилась для Саши отдушиной от официоза. Не то, чтобы редкие занятия по марксистско-ленинской подготовке, комсомольские собрания или вопросы хитро щурящихся партийных руководителей про ускорение, перестройку и экономику, которая должна быть экономной, сильно его доставали. Это Фёдора они бесили. Саша же относился к необходимости делать понимающий вид, соглашаясь с официальным пустословием, как к условиям участия в общей игре, в которую играли, не возмущаясь, люди поумнее и поопытнее него. Вся агитбригада была соглашательской. Хитрые разговорчики между собой, всё понимающие лица и внутренняя атмосфера – это одно, а проводимая линия по формальной партийной отчётности – другое. Понятно, что людишки отрывались на репетициях и в походах. Но под руководством комиссара. И концерты свои перед жителями глубинки начинали с обязательной политинформации.

Институт тоже весь был соглашательским. И далее, вширь и выше разливалось болото соглашателей, доверившихся правилам выживания в самой большой мировой корпорации. Подчиняться было удобно, но оказалось недальновидно. Потому что когда слишком много взявшие на себя управленцы, не сумев регламентировать всё и вся, проиграли, то, не устояв перед материальным соблазном, ничего из взятого другим не отдали.

Прав был Фёдор: дураки посчитали себя умными, приравняли наивность к святости и вознамерились дожидаться царства божия в очередях…

Пока Саша плясал, Вадим изменился. Заделался затворником. Обзавёлся широкими блокнотами и строчил по их жёлтой бумаге косыми фиолетовыми строчками. А чаще сидел над своей писаниной в прострации, одолеваемый великими думами и печалями. Думы эти и скорби были ему не по силам, что читалось по глазам, погружённым в омут бесконечности. Нечёсаные волосы и выражение отрешённости, измельчённое мелкими чертами его лица, безоговорочно подтверждали этот вывод.

Саша в школе пробовал играть в водное поло, а в институте гонял шайбу на первенстве университета, получив в награду, как положено, выбитый передний зуб. Он имел возможность поиграть против сильных ребят и знал, как обманчиво представление о собственных силах.

Или взять агитбригаду – тоже там были свои таланты, явно выделяющиеся на общем фоне, но разве сравнишь их с профессиональными музыкантами, танцорами или поэтами?

А Вадим спортом не занимался. И плясать не плясал. И не представлял поэтому, как трудно стать мастером в любом деле. Начитался книжек, что они понаделали из толстых журналов, и решил, что может писать не хуже.

Осилив первый рассказ, он дал Саше его почитать. Сашу хватило на пару страниц – не интересно, как знал.