О том, чтобы по старинке распять лжепророка речь не шла: фарисеями молодые учёные себя тоже не мыслили. Дальнейшая судьба их неизвестна. Не каждый в этом мире может справиться с обрушившимся на него чужим талантом и живёт так же доблестно и педагогично, как мудрый Шмаёнок.

Андрюша же об этих борениях и рушившихся судьбах не знал, однако некое напряжение, создавшееся вокруг него, ощущал и вовсе не хотел быть обезьяной в клетке, на которую все указывают пальцем. Он пытался было объяснить после урока в коридоре учителям спецшколы с глубоким математическим уклоном, куда теперь его определили, что всё очень просто, что на самом деле тут и делать особенно нечего, что в учебниках всё сложнее и запутанней: вот смотрите…

Но учителя при этих последних словах как-то резко отодвигались от Андрюши, крутили головами и заметив идущего навстречу коллегу, радовались тому как избавителю:

– Минуточку, Артём Иванович, я как раз хотела с вами… извини, Андрюша…

Андрюша оставался в коридоре один, начиная понимать: то, что у него рождается в голове, почему-то не приносит людям радости.

Тогда он решил их рассмешить, и на всероссийской олимпиаде, которая проходила в холодном Новосибирске (дело было уже в восьмом классе после зимних каникул), чудил напропалую. Зная, что все взрослые дяди и тёти, сидящие напротив учеников за длинным столом, неотступно, хотя вроде бы и вскользь, как бы ненароком, наблюдают за ним, Андрюша то прыскал со смеху, то дурашливо хлопал себя по макушке, то хитренько щурился и всё писал и писал – листок за листком. Когда бумага закончилась, он, подняв руку, попросил ещё, и тут уж весь зал, отвлёкшись, уставился на него. А он, не обращая ни на кого внимания, продолжал свои потешные, как ему казалось, экзерсисы.

Наконец он закончил, взглянул на часы – до конца отведенного времени оставалось ещё минут двадцать, как он и планировал – поднял руку, сдал работу и вернулся на своё место. Он хотел убедиться, что его шутку поймут, расслабятся, и всем будет хорошо.

Председатель комиссии, бывший представителем местной мэрии и ни черта не смысливший в математике, вяло пролистал работу, взвесил её на руке и, действительно, улыбнувшись ободряюще Андрюше, передал сочинение заместителю.

Тот неторопливо и вряд ли вежливо вырвал листки из рук городского чиновника, машинально взялся левой рукой за сердце и принялся читать. Это был крупный седой человек в выношенном, но аккуратном костюме, слывший легендой среди учителей-математиков страны. Он был, как и Шмаёнок, заслуженный, к тому же награждённый ещё в советское время двумя не последними орденами. А главное – среди его питомцев, взращённых за сорок пять лет учительствования, было не счесть научной элиты. К семидесятилетию, которое он отпраздновал полтора года назад, ему прислали поздравительные адреса не один десяток профессоров, членов-корреспондентов и даже двое действительных членов академии наук. Немаловажно, что среди поздравлявших лично были и двое тех самых апостолов.

Вот почему сегодня он был здесь, прилетев в далёкую Сибирь, желая лично, не через вторые руки и не по слухам, увидеть, как рождаются Андрюшины опусы. Казалось бы, изучив предыдущие работы Самотёсова, он был готов ко всему. Но нынче, глядя на кипу исписанной бумаги, сердцем чуял: Шмаёнковский выкормыш снова выбросил штучку. А главное – он окончательно понял: этот новый русский киндер-сюрприз пустит-таки по ветру всё, что он создал за долгие годы, потому что никто из его учеников – один маститее другого – и рядом не стоял с этим московским восьмиклассником. И те вправе теперь не сказать, конечно, но подумать: а готовил ли он их к таким вершинам и стоит ли поздравлять своего учителя к следующей круглой дате?