Доман кивнул на мешок, лежавший у ног Ставр. Но сын бортника только покачал головой.

– Нет, Доман. Неси обратно. Валент узнает, нарежет с моей спины ремней сыромятных.

– Нет, нет. Я… я не позволю, брате! – закричал Доман. Но Ставр не слушал его. Он шагал прочь, все выше поднимаясь к гребню бугра, через который шла дорога к Бояновой избушке. Доман стоял позади, оторопев. Когда Ставр отошел с десяток шагов, Доман спохватился и бросился к холопу.

– Стой, стой, Ставр.

– Ну чего тебе, боярич.

– Но почему? Почему не взять жито? Это же для тебя… Для твоей семьи…

Ставр помедлил. Небо быстро темнело. И звезд на нем становилось всё больше и больше. Они сверкали – холодные, острые, бессмертные.

– Видишь звезды, Доман?

– Да.

– Ты можешь коснуться их рукой?

– Нет.

Ставр приблизился к Доману, зашептал.

– Так и холоп не может приблизиться к боярину, как звезды к земле. Запомни это, Доман, прежде чем назвать холопа своим братом.

Ставр оттолкнул Домана и пошел, все быстрее и быстрее, через бурьян, без тропы, напролом, ловко перепрыгивая глубокие рытвины и ямы, густо усеявшие склон бугра – печники из Заполотья брали отсюда глину и песок.

Он шел, переполненный злобой, стискивая кулаки, срывая длинные стебли, путавшие ноги. Еще недавно никто бы не посмел так унизить его. Была другая, совсем непохожая на нынешнюю жизнь. Без ежедневных унижений и окриков. Была жизнь свободного поселянина-кривича, знавшего свой надел, свое дело, было доставшееся от прадедов хозяйство. Был изнуряющий до седьмого пота труд, лесные походы и стычки со зверьем на тропах. Но Ставр не боялся работы, втянулся в скитания по лесу. Он много знал о диких лесных пчелах и о том, как следует добывать в чаще мед, который охотно покупали на княжеском подворье в Полоцке. Отец многое передал ему из своего собственного, из дедовского опыта. Ставр любил и умел работать, и сил от лесной нелегкой жизни у него только прибавлялось.

Но вдруг все переменилось. Страшный лесной пожар сожрал прежнюю трудовую, независимую жизнь. Теперь некогда вольным бортникам приходилось влачить жалкое существование, маяться впроголодь, собирая объедки и попрошайничая у надменного грека, возвысившегося угодничеством и лестью у боярского престола.

Подходя к заимке, Ставр немного остыл от гнева, туманившего взор после встречи с боярским сыном. В избушке, вросшей в землю, крытой корьем и землей, топилась печь. Дым выходил из открытой настежь дощатой дверцы. На кольях, расставленных у плетня из ивовых прутьев, колыхался на ветру невод. Заимку поставили на холме, откуда открывался вид на широкую Двину. Ветер сгонял комарьё, мошкару и дым в низину.

Ставр с горечью подумал: верно, мать не убрала невод, помня об отце. Наверное, ей было легче так. Будто Боян ушел на ловлю и скоро вернется. Но отец не придет. Никогда.

Из клети выглянула девушка в белом холщовом платке, которым она подвязала русые косы. Гибкий стан ее был схвачен домотканым передником с поясом, на котором висели ножны охотничьего клинка. Охнула.

– Ставрушка!

Ставр истово поклонился в пояс, как заведено было.

– Здрава будь, сестрица Снежана.

Снежана не знала – плакать или радоваться. Засуетилась, сорвала рушник с ветки у входа, кричала, возвращаясь в житло.

– Матушка, матушка Малуша, Ставр пришел… Радость-то… радость…

Показалась нестарая еще, сухая и высокая женщина. Бледная, в грубой сермяге. Жили одни глаза на ее открытом лице – большие, голубые, опушенные длинными ресницами. В молодые годы красотой славилась Малуша.

– Ставрушка!

– Мама!

Мать обняла сына, прижалась к его обветренной щеке. Сухая, прозрачная от болезни рука гладила непослушные вихры Ставра.