– Не шалите! Не то Дядя Альм заберёт вас к себе наверх!

Старик ни с кем в Деревушке не разговаривал, он проходил её насквозь, спускаясь ниже, в долину, где продавал свой сыр и запасался впрок хлебом и мясом. Когда он так шёл по улице, люди за его спиной собирались в кучки, чтобы посудачить о том, что Дядя Альм дичает на глазах и даже никому не отвечает на приветствие. И все сходились на том, что для ребёнка было великим счастьем уйти от него, ведь все видели, как Хайди спешила прочь, как будто боялась, что старик пустится за ней в погоню. И только слепая бабушка сохраняла к Дяде Альму неизменное отношение, и, когда к ней поднимался кто-нибудь из Деревушки, чтобы принести шерсть на прядение или забрать готовую работу, она всегда рассказывала, как заботлив и добр был Дядя Альм к ребёнку и что по-соседски сделал для них; как иной раз по полдня ходил вокруг их лачуги, латая и чиня всё, что плохо держалось, а без его помощи всё бы уже развалилось. Эти новости тоже доходили до Деревушки, но большинство склонялось к тому, что бабушка совсем стара и уже не в себе, что она не понимает происходящего и не слышит толком, к тому же ничего не видит.

В избушке козопасов Дядя Альм больше не появлялся, в этом не было никакой нужды: их домишко он починил надёжно. Теперь слепая бабушка опять начинала утро со вздохов, и не проходило дня, чтобы она не пожаловалась:

– Ах, с ребёнком у нас отняли последнюю радость. Всё опустело! Хоть бы мне ещё разок услышать Хайди, прежде чем я умру!

Во Франкфурте, в доме господина Сеземана, в удобном кресле-каталке сидела, откинувшись на спинку, больная дочка Клара. В этом кресле она проводила все дни, в нём её возили из комнаты в комнату. Сейчас она сидела в так называемой учебной комнате, примыкавшей к просторной столовой. Здесь были расставлены и разложены предметы и приспособления, которые придавали комнате обжитой вид и показывали, что здесь обычно бывают подолгу. Большой красивый книжный шкаф со стеклянными створками подсказывал, откуда комната получила своё название: в этом помещении каждый день проводились уроки с парализованной дочкой.

У Клары было бледное, узкое личико; с него доброжелательно поглядывали голубые глаза, которые в настоящий момент были обращены к большим настенным часам. Часы, казалось, шли сегодня особенно медленно, поскольку Клара, обычно не проявлявшая нетерпения, сказала с заметным раздражением в голосе:

– Ну что, им всё ещё не пора, фройляйн Роттенмайер?

Последняя сидела за небольшим рабочим столом и вышивала. Она сидела с прямой спиной и была укутана в странное одеяние – не то большую пелерину, не то полупальто, – которое придавало её облику торжественный вид, подчёркивавшийся чем-то вроде купола, водворённого на её голову. Фройляйн Роттенмайер уже много лет – с тех пор, как умерла хозяйка, – управляла всем в доме Сеземанов и руководила персоналом.

Господин Сеземан бо́льшую часть времени проводил в разъездах, оставляя весь дом на фройляйн Роттенмайер – правда, с условием, что его дочка будет во всём иметь право голоса и ничто не совершится против её желания.

В то время как наверху Клара уже второй раз с нетерпением пытала фройляйн Роттенмайер, не пора ли уже появиться тем, кого ждали, внизу перед входом в дом остановилась Дета, держа Хайди за руку, и спросила у кучера Иоганна, который только что сошёл с облучка экипажа, не поздновато ли тревожить фройляйн Роттенмайер.

– Это не моё дело, – проворчал кучер, – звоните, к вам спустится Себастиан.

Дета поступила, как ей было сказано, и дверь открыл слуга, облачённый в форменный камзол с большими пуговицами и почти такими же большими глазами на лице.