– Вот, держи, это тебе.

Он разглядывает фигурку из спичек.

– На солдатика, конечно, не слишком похоже, но всё-таки…

Пробка берёт у меня человечка. Вертит в руках. И на лице у него расплывается улыбка.

– Спасибо.

Я киваю.

– Спрячь поскорее.

Укладывая спички в коробки под гул Машины, я думаю о том, как эти коробки мчатся во все концы Британской империи. Едут в города, утонувшие в клубах дыма, – в Манчестер, Ливерпуль, Лондон. Добираются даже до дальних стран, путешествуя в карманах или на пароходе: до Индии, например, – оттуда была родом мама Лепестка, – или до Африки. Думаю об огнях, зажжённых этими спичками. О пламени газовых фонарей, язычках масляных ламп и свечей.

В одиннадцать часов Машина затихает, постепенно иссякает поток спичек, наводнявших наш цех. Замок выныривает из-за газеты и грозно оглядывает комнату. Я незаметно перекидываю охапку коробков со своей стороны ящика ближе к тому краю, где лежат Пробкины.

– Проверка, – тихо говорю я ему.

Он сидит весь сжавшись – словно окаменел. Раньше я тоже такой был. Туго тогда приходилось. Как же я ждал чьей-нибудь помощи. И она пришла – от Лепестка.

– Я много сегодня упаковал, – шепчу я Пробке. – Коробков хватит с лихвой, чтобы зачли нам обоим. Всё хорошо будет, не бойся.

Однако внутри у меня тревожно. Что, если Замок видел, как я переложил Пробке часть своих коробков?

В дверях появляется Старуха Богги.

Пока все встают и впиваются взглядами в неё, я искоса смотрю на коробки, которые лежат с Пробкиной стороны ящика. Ну да, первое время мне нелегко тут жилось, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь прошлое есть прошлое, его не изменишь, зато теперь я могу уберечь Пробку от побоев. Сделать его жизнь чуточку светлее.

Старуха медленно вышагивает вдоль конвейерной ленты, оглядывая ящики. Замок следует за ней, как верный сторож.

Она останавливается возле Орешка и берёт один из его коробков, щёлкнув напёрстком. Трясёт, прислушиваясь к деревянному перестуку спичек.

– Маловато, добавить ещё, – рявкает она. И наотмашь ударяет Орешка по затылку. Кусок мела, который лежал у Орешка за ухом, отлетает на пол. – Паренёк ты расторопный, но халтуришь. Прилежнее надо работать.

Внутри у меня холодеет. Я знаю, что такое старухин удар напёрстком. Мы тут все это знаем.

Богги подходит к нам с Пробкой. У него снова дрожат руки.

Я не в силах дышать – от страха, как бы Замок не выдал нас, если видел мой манёвр, но он лишь хмурится.

Старуха хватает чёрно-жёлтый коробок с Пробкиной стороны ящика и трясёт его.

– Прекрасно, – говорит она. Потом открывает, проверяя, все ли спички уложены головками в одну и ту же сторону. – Из тебя выйдет толк.

И кладёт коробок обратно в ящик. Но вдруг её пальцы скрючиваются, как лапки дохлого паука.

– Что это? – шипит Богги, выставив узловатый указательный палец.

Пробка ёжится. Старуха берёт склеенного из спичек солдатика, которого он оставил на рабочем столе.

– Это… это…

– Мы тут НЕ для того, чтобы баловаться! – кричит она, брызжа слюной прямо ему в лицо. – Ты что, возомнил, будто у нас здесь мастерская Санта-Клауса?

Пробка немеет от испуга.

Мы смотрим, как она сминает в ладони спичечного человечка, потом разжимает кулак, и щепки летят на пол, как высохшие листья с деревьев.

– Это я сделал его, мисс Боггет, – тихо говорю я.

– Ты что-то сказал? – Её глаза застилает гнев. Она тянет меня за ухо. – Повтори-ка, я не расслышала.

Холодный железный напёрсток давит всё сильнее, ухо пронзает жгучая боль. Богги поднимает меня с табурета.

– Я сказал, что это я сделал человечка.

Она разжимает пальцы. В ухе бешено пульсирует кровь – как будто моё сердце теперь именно там.