Пока он был занят завтраком, я достала кулёк с травами, которые дала мне накануне королева, перед ночью с Годфриком. Травы спрятала обратно, а скрученный пергамент расправила ладонью. Добавила к нему уголёк из ручной грелки и протянула Артуру. Его лицо озарилось. Артур умеет говорить, просто не очень любит. Может, потому что его слишком часто просили помолчать и сделаться незаметным. Вот он и научился прятаться, будучи на виду. Но я и так знаю, что он благодарен. Одной рукой он прижал ко рту кубок, шумно прихлёбывая воду, а второй стиснул уголёк, подхватывая полузабытое ощущение, давая пальцам привыкнуть к шероховатой поверхности, и поднёс его к пергаменту.

Рисование его всегда успокаивает. Если б он мог тренироваться постоянно, то, без сомнения, стал бы прославленным художником. Подперев щёки руками, я наблюдала за тем, как из угольной полосы вырастает табун лошадей, мчащихся по бескрайнему полю, погоняемых рваными облаками, как возникает замок на краю утёса и волны разбиваются о его подножие, пытаясь помешать рыцарю проникнуть внутрь и спасти прекрасную деву – это уже для меня. Не дочертив восточную башню, Артур отложил уголёк, придвинулся и, отводя взгляд, робко обнял меня. Я положила голову ему на плечо и, прикрыв глаза, улыбнулась.

Теперь, кроме нас троих, больше ни одна живая душа на свете не знает, что на самом деле у меня два брата. Один – гордость отца, а второй – позор нашей семьи. Мой самый любимый позор.

Наутро Годфрик ничего не вспомнил. По крайней мере разбирательств не последовало. Королева, раздражённая и с тёмными кругами под глазами, тоже страдала забывчивостью и не смогла объяснить, зачем велела мне запереться.

– Я так сказала? Откуда же я знаю, сказала, и всё!

Теперь наступала самая тяжкая часть: затаиться и высматривать.

Примерно через трое суток, когда разъехалась большая часть гостей, дни потекли по заведённому образцу, мало отличаясь один от другого: утренние сборы и одевание Её Величества, служба в часовне, общий завтрак в трапезной, после которого женщинам полагалось удалиться в рабочую комнату и заниматься там рукоделием вплоть до обеда – его приносили туда же. Потом позволялись развлечения: чтение, игра в шахматы или трик-трак[35], музицирование, прогулка.

За соблюдением этого порядка следила старшая матрона. Она восседала на жёстком стуле без спинки возле дверей и пресекала любую попытку внести изменения в установленный режим. И она же следила за тем, чтобы книги были унылыми, беседы негромкими, игры не слишком радостными, а прогулки не зажигали румянец на щеках.

– Старая гарпия, – прошипела леди Йоса под стук ткацкого станка, жужжание веретён и сдавленное хихиканье фрейлин.

– Вы что-то сказали, Ваше Величество?

– Вознесла хвалу Праматери за то, что мне досталась такая мудрая наставница!

Матрона недоверчиво поджала сухие, в трещинках, губы, щёлкая чётками, и глазами указала зазевавшимся девушкам продолжать.

После отдыха рукоделие возобновлялось, и в комнаты допускались пажи – распутывать пряжу, а заодно учиться светскому обхождению. Я вспомнила, как Людо в детстве вот так же сидел на полу возле моих ног, расплетая моток. Для него я специально запутывала посильнее. Мы обменивались взглядами и знаками тайно от других – у нас был свой язык, наподобие пальцевого, который используют клирики, принёсшие обет молчания. Так мы делились самыми важными событиями за день:

«Я вышила лилию… совершенно дурацкую».

«Я разбил витраж в часовне».

«Ого! Тебя кто-нибудь видел?»

«Не знаю… нет, кажется».

«Если что, я прикрою: скажу, что ты был со мной!»