Не успел сержант дать по тормозам, как Рябцев схватил тангенту и во всё горло закричал в эфир:

– Всем из машин! Занять оборону!

В следующий миг ватная, необъятная и ослепительная масса сдавила воздух, а затем раскроила его на куски. Из расступившейся тишины податливо потянуло ровным отдаленным гулом, который пронизывал всё окрест и словно звал куда-то за собой.

Лишь через какое-то время со дна оголившегося пространства, всё еще переполненного чем-то гулким, до слуха стали доходить пощелкивающие звуки, которые чередовались с новыми подталкивающими в спину ударами. Ровный грохот врывался в сознание снизу и сверху – отовсюду. Воздух рвался не снаружи, а, казалось, изнутри…

Когда Рябцев понял, что происходит, то в двух шагах от себя он увидел пылающий тент «урала» и черно-красную физиономию здоровяка Геннадия с вытекшими глазами. Ноги сержанта зажало между сиденьем и рычагами, тело свисало из правой дверцы горящей кабины, с той стороны, где должен был сидеть сам Рябцев.

Странным образом капитан увидел себя откуда-то сбоку. Вот он стоит на коленях, облитый какой-то горячей липкой жижей. Вот он озирается по сторонам… А затем, когда заметил, что левый рукав бушлата и плечо его потемнели от крови, до него дошло, что треск, грохот и свист долетают не откуда-то издали, как чудилось только что. Всё рвалось на куски рядом, вокруг.

Никакой колонны слева не было. Вдоль обочины стояла стена огня. Головной БТР, успевший проскочить вперед, завалился боком в кювет, из-под его правого борта струился смолистый черный дым.

Кто-то потянул Рябцева за ногу. Сапер Суриков, тоже с черной физиономией, сверкая белыми, как вареные яйца, белками глаз, ошалело открывал и закрывал рот. Рябцев не понимал его или не слышал.

– Пригнись, капитан! Пригнись! – вдруг долетел до его слуха крик сапера. – Лупят с той стороны, из-за дороги. Пригни голову!

Увидев автомат, валявшийся в метре слева, Рябцев потянулся к прикладу, но потерял равновесие и упал. Во рту появился сладковатый привкус. Руки не слушались. Сквозь фиолетовый туман, застилавший глаза, капитан отчетливо видел и, главное, слышал, как Суриков поливает из автомата, сопровождая пальбу дикими душераздирающими криками. В лицо капитана летели раскаленные гильзы.

Бушлат на спине у Сурикова обгорел. Правая стопа была неестественно вывернута, из грязных ушей сочилась кровь, но он, казалось, ничего не замечал. Что-то твердое и огромное тем временем било по земле то слева, то справа. И вдруг всё стихло. Пространство стало мягким и податливым. Окружающий мир, в том его измерении, где кричали и стреляли и где всё, что могло гореть, горело адским огнем, куда-то исчез, растворившись в оглушающей тишине…

Плавно тающий и на одной бесконечной ноте зависающий в невесомости звук камертона Рябцев как бы видел воочию. Это было первое, что сознание впитывало в себя, будто первые капли воды с ложечки, как только он почувствовал, что всплывает на поверхность со дна самого себя, и как только понял, что начинает распознавать контуры нового незнакомого мира, – эти контуры всё еще были частью бесформенного какого-то рваного месива, но уже уверенно проступали над муторной пустотой парящего небытия…

Уже неделю оконные стекла украшались изнутри изморозью: палаты отапливались с горем пополам. Медперсонал отчаянно и безрезультатно ругался с руководством госпиталя, отказываясь смириться с тем, что чуть теплые батареи не прогревают до минимальной температуры даже палаты тяжелораненых.

Грань между тяжелыми и обычными ранеными была очень расплывчатой – все здесь находились в достаточно тяжелом состоянии. И нередко случалось так, что еще вчера ни на что не реагировавший больной – ни на звуки, ни даже на собственное имя, и по самые уши обмотанный бинтами, опутанный дренажными трубками, а то и с подвешенными конечностями, вдруг появлялся ни с того ни с сего в коридоре, да еще и сам управлял коляской, причем не скрючивался в ней беспомощным калекой, а восседал, как на троне, будучи не в состоянии скрыть недоумения: нереальное царство здравствующих людей слишком походило на сон.