Я в пяти шагах. На моём лице маска антагонизма. Я давлю на него антагонизмом, и приближаюсь.

Его глаза бегают, щупают взглядом курточку, походку, болтающиеся кисти рук. Он напружинивается, готовясь к драке, и давит страх, что его раскрыли и будут наказывать.

Моё тело тихо – очень тихо – грохочет слова. Я тщательно доношу их смысл до его сознания:

– Не отлучён ли ты, сын мой?

Он на миг замирает. Потом распружинивается.

– Нет… – тянет он. Я расстегиваю молнию на воротнике, показывая крестики в петлицах кителя.

– … преподобный. – заканчивает он. – Я не отлучён.

– А исповедовался ли ты, сын мой, перед тем, как получить последнее задание?

Он вздрагивает. Его мысли несёт ураганом страха «раскрыт, раскрыт, раскрыт». Он в смятении. Он не успевает перехватить свою фразу:

– Какое задание? – выстреливает его разум, пытаясь спрятаться.

Его внимание приковано к лицу моего тела.

Я мысленно громко хохочу над его попытками спрятаться. Тело гулко басит, озвучивая мысль, которую я впечатываю ему в разум:

– Сейчас ты пойдёшь к штатному священнику порта, и попросишь исповеди по форме «Деньги». До окончания исповеди и обнуления вскрывшегося ты не покинешь порта.

– Хо… хорошо, преподобный. – холодно сообщает он.

Его разум начинает строить расчёты, почему он может поступить по другому. И начинает успокаиваться.

Я нахожу его, смотрю на его бытийность и делюсь с этой бытийностью Жизнью. Сменяю антагонизм к нему на весёлое одобрение того, что он есть.

– Сын мой, – тихо, гулко рокочет в него мой голос, – работа по убиению некоторых из наших братьев и сестёр нужна. И в ней самой по себе нет ничего плохого, потому что смерть – это только смерть тела. Тот, кто не избёг пули, яда и взрыва, имел низкий ОКИ. И я хочу, чтобы ты делал свою работу, не страдая от этого, и не задавливая в себе страдания, превращая себя в робота, потому что робот медленнее и ошибабельнее свободного человека.

Сухощавый моргает. Ещё раз моргает. Потом моё послание начинает доходить до его разума.

Он медленно кивает.

Я нахожу арку в комнату священника, и показываю ему рукой. Думаю ему, что ему туда.

Он медленно кивает, и делает первый шаг. Его разум обдумывает моё сообщение. Он проходит мимо меня, и медленно идёт дальше.

Я направляю тело к месту погрузки.

Он, пройдя десяток шагов, останавливается, чтобы повернуться и сказать спасибо. Я, не оборачиваясь, поднимаю руку с пальцами, сложенными в ОК. Он пару секунд задумчиво смотрит мне в спину, излучая слабую благодарность, потом поворачивается и идёт дальше.

Я улыбаюсь. Конец работы.

Потом я переместил внимание на священника порта (небольшой, тёплый дружелюбный очень общительный) и интересуюсь где он.

Дав ему проведать себя – поверхностно, только определить бытийность, – я принимаю ответ, что он на рабочем месте.

Думаю ему про убийцу, направленного на исповедь по теме деньги.

Священник порта находит идущего к нему сухощавого, кидает мне благодарность, что поделился работой, переключает внимание на того, кто идёт к нему исповедоваться, и становиться ещё более дружелюбным.

Я убираю внимание из ситуации и обращаю внимание на регистрацию на рейс. Там, предведаю, будут проблемы.

Уф! Успели.

Марко, козёл, с его аппаратурой…

Бежать пришлось через пол-порта, чуть не вспотела. Вот была б я дура-дурой, если бы стояла счас перед таможенником потная. А так – вона, вылупился, и пялится. Ну-ка, как ты на счёт взгляда номер 2, откровенно-завлекающего? Ага, потупился, и глазки на багаж отвёл. Ссыкун.

Я состроила скучающее личико и окинула взглядом Эльвирку, пользуясь тем, что она ко мне попкой. Попка у неё лучше моей, и юбочка на ней шикарная. Зеркал-стрейч, переливается всеми цветами, как маячок. Попочку – в обтяг, а ниже свободно – ножки её толстоватые спрятать.