– Ой-ой, как жалко, что белый муше, и мадам, и ваши детки так рады, что убежать, и теперь шибко спеши, и Ангоссо не можно поймай кумару!

Солнце жарило немилосердно. В довершение всех несчастий горшок с печеным ямсом и бататом перевернулся, когда Робен высаживался на островок, и, спеша убраться оттуда, путешественники не успели погрузить в пирогу ни крошки съестного.

Красноречие Николя как ветром сдуло. В его животе урчало от голода. Дети, сбившись вместе на дне лодки, задыхались от жары и жалобно стонали. Бедные малютки не ели уже довольно давно. А на борту не было совсем ничего… лишь немного теплой воды, зачерпнутой из реки, которая скорее усиливала жажду, чем утоляла ее.

Мучения становились нестерпимыми. Нужно было пристать к берегу, тем более что пороги были уже далеко, а стражники давным-давно отправились восвояси.

Гвианские робинзоны могли больше не опасаться людей, но теперь они оказались лицом к лицу с голодом, не менее грозным врагом.

Наконец, не в силах больше терпеть, совершенно разбитые, задыхаясь и мучаясь от жары в этом адском пекле, с пустыми животами, дети заплакали, и с пересохших губ младшего слетел ужасный жалобный стон:

– Папа… я хочу есть…

Эта тяжкая мольба заставила Робена задрожать всем телом. Мать, измотанная моральным потрясением и нуждой, смотрела на него с тревогой.

Нужно было немедленно что-то предпринять под страхом неминуемой смерти от голода.

– Казимир, – сказал он прокаженному, – нам надо немедленно пристать к берегу. Дальше идти не стоит. Дети просят еды. Скажи, что нам делать? Я готов на все. Усталость ничего не значит. Я сделаю все возможное.

– Надо идти туда, – ответил старик, перемолвившись несколькими словами с Ангоссо.

Пирога повернула налево и под небольшим углом направилась к берегу. Через полчаса беглецы добрались до небольшой заводи, затерянной среди огромных деревьев. Чтобы попасть сюда, им пришлось проплыть по едва заметной протоке шириной не больше метра.

– О, компе, так хорошо. Тут я давай детям чуток молоко и желтки.

Робен с тревогой посмотрел на своего спутника. Он решил, что тот внезапно сошел с ума. Что касается Николя, то он, не понимая по-креольски, уловил лишь два слова: молоко и желтки.

– Бедный старик заговаривается. Я не вижу здесь ни птичника, ни коз, ни буренок, если только эти деревья вдруг не превратятся в кур-несушек или в дойную корову, а пока я не понимаю, откуда все это возьмется.

Несколькими ударами мачете, достойными заправского рубаки, бони свалил на землю целую охапку листьев ваи и марипы. Воткнуть в песок пару жердей, соединить их поперечиной, опереть на нее самые длинные и густые пальмовые листья на манер навеса было для него делом привычным. Через три минуты мать и дети расположились в шалаше, который в Гвиане называется ажупа, на удобном матрасе из свежей зелени.

Робен изнывал от нетерпения, несмотря на быстроту, с которой действовал его чернокожий друг. Последний достал из пироги две плетеных чашки-куи, полностью водонепроницаемых благодаря внутреннему слою растительной смолы, известной как мани, которую добывают из дерева горная маниль, или moronoboea coccinea. Затем, приметив два великолепных дерева высотой более тридцати метров, с гладкими красноватыми стволами, он сделал на них два глубоких косых надреза в нескольких сантиметрах от земли.

И тут произошло чудо, к полному изумлению бравого Николя: в надрезах выступили крупные и густые белые капли, которые слились в струйки и потекли прямо в подставленные под них чашки.

– Но это молоко!.. Настоящее молоко… Кто бы мог представить себе нечто подобное?! – воскликнул он, взяв в руки одну из чашек. – Вот, малыш Шарль, держи, попей молочка, только что от коровы.