– Чего ж не пустить-то, если добрых, – усмехнулась, оглядывая их, дородная хозяйка лет сорока, с искрой в карих глазах, – проходите, будьте ласковы.

Широкая, в пол, тёмно-синяя юбка с выглядывающими из-под неё лаковыми полусапожками на каблучках выдавали в ней женщину, которая весьма следит за своей внешностью. О том же говорила и новая, приталенная белая кофта в мелкий синий горошек, с обтягивающими рукавами, сшитая на манер, как у казачек. Толстая каштановая коса умело уложена вокруг головы и заколота шпильками с блескучими камушками, в ушах посверкивали рубиновые серёжки.

– Ну, с чем пришли?

– Я с музыкой, – весело отозвался Егорка, доставая из-под заплатанного кожушка свою балалайку.

– А ты с чем? – повернулась к Митяю Комариха.

– Вот, это, – протянул ей Митяй медный пятак, – а это обчеству, – и выложил на поднос два кулька: один с леденцами «ландрин», только появившимся в продаже в соседнем городе Жирнове, а другой с орехами.

Всю пятницу, чтобы это купить, он таскал мешки с пшеницей на мельнице у Фридриха Бореля, богатейшего немецкого колониста, который держал не только мельницу, но и элеваторы для зерна, и хлебопекарни. Хоть и не бедно жили Кирсановы, а лишних денег в крестьянском хозяйстве не бывает. Так что на удовольствия приходилось подрабатывать в людях. Кто ж тебе дома-то заплатит, хоть в лепёшку разбейся?..

– О, да ты жених, я вижу, завидный, с понятием, – заулыбалась Комариха. – Ну, проходи, не стесняйся, снимай свой тулупчик да иди вон к хлопцам. Да смотри, в избе не курить. Чей же будешь-то?

– Кирсанов, Дмитрий.

– Кирсанов-Турчонок? – назвала известное уличное прозвище дьяконица.

– Нет, мы Кирсановы-Петрушковы, – отозвался Митяй.

– А, знаю-знаю. Это ведь твой дед Григорий под Плевной воевал, а отец, Петруха, с японской не воротился?

– Они самые.

Пока Митяй мялся у двери, Егорка уже скинул кожушок и, присев на табурет в дальнем углу большой комнаты, сияя своей кумачовой рубахой, начал тренькать на балалайке. Рядом сидела, не сводя с него восхищённых глаз, какая-то девица. С другой стороны, тоже сидя на табуретке, тихонько пробовал лады рябой гармонист с соломенными волосами, в тёмно-синей свитке. Гармошка попискивала, изредка вспыхивая в отсветах лампы перламутровым узором, позванивали украшающие её колокольчики. Девчата, что сидели вдоль стены, задвигались, убирая своё рукоделье.

Митяй, сбросив тулупчик на полати чисто выбеленной русской печи и повесив картуз на вешалку рядом, пригладил волосы и подошёл к парням, сгрудившимся у противоположной стены.

– Здоровы будете, – поздоровался он.

– И поздоровей видали, – отозвался высокий парень в синей косоворотке, подпоясанной тонким кавказским ремешком с набором, и чёрном пиджаке. Чувствовалось, что он тут верховодит. Митяй видал его и раньше, всё же на одном конце деревни жили, но близко не водились. – А магарыч где?

– Это за что же?

– За вход.

– Так я Комарихе и денег дал, и ландрину.

– Так это Комарихе, и ландрин – девчатам, а парней, что, не уважаешь?

– Смотря каких…

– А, таких, как мы?..

– Не знаю, как других, а тебя – нет.

– Что ж так? – С удивлением спросил белобрысый и, уже с угрозой, добавил: – Аль давно по сопатке не получал?

– Сам получить не боишься?

– Ого, – с усмешкой обернулся тот к окружению, – да наш осетёр на язык востёр! Вот красной юшки хлебнёшь, поглядим, как запоёшь. Пойдёшь со мной на кулачки, или по-другому меряться будем?

– Можно и на кулачках.

– Может, поборетесь?

– Вы лучше бы по-татарски – на поясах.

– По-казацки, с подножкой.

– Нет, по-черкесски, – подсказывали доброхоты, – а то, что ж за вечёрка потом, с битой мордой…