Обвиняя материализм в том, что он имеет дело с иллюзорной реальностью, Успенский винил его сторонников в умственной лени. Здесь мы узнаем соловьевское недоверие к эмпирическому опыту, не являющему основанием для познания истинной действительности. Для Успенского, как и для Вл. Соловьева, материализм был “неполноценным мышлением о предметах, основывающимся только на их внешних признаках”. Он называл материализм “предрассудком позитивизма” и осуждал его за “интеллектуальное бессилие и боязнь трудных задач”. Свое отречение от материализма он связывал с защитой человеческого достоинства. Он заявлял: “Человек не может быть животным, и поэтому он не может быть стойким и строгим материалистом”[96].

Критика Успенским материализма строилась на представлении о широкой реальности, включавшей в свой опыт мир видимого и невидимого, познанного и непознанного, области, доступные человеческому знанию и закрытые для эмпирического опыта. Он утверждал, что наука находится на пороге “широкого познания мира” и что математика “стоит перед лицом вечности и абсолюта”[97]. Он ставил перед собой двойную задачу: нахождения новых законов познания и создания “новой модели вселенной”. Как он объяснял, эта цель может быть достигнута только путем преодоления материалистической веры в объективную реальности мира. Вполне в контексте развития русской религиозно-философской мысли начала XX века Успенский ставит перед наукой задачу познать вселенную как “сверхсознание”.

Успенский формулирует для науки биокосмическую задачу, видя вселенную как разумное существо, обладающее сознанием, превышающим человеческое сознание. В этом прослеживается как безусловное влияние теософской традиции с ее детально разработанной концепцией ментальной сферы, или “сферы сознания, работающей как мысль”, так и концепции ноосферы, или ментального пояса, русского биокосмиста Вернадского. В волевой и энтузиастически целенаправленной концепции Успенского можно увидеть и точки соприкосновения с идеями другого русского биокосмиста, Николая Федорова, автора “религиозно-магического проекта” возвращения человеку потерянной им власти над материей вообще, над телом и над космосом в частности и – поисков “биотехники” воскрешения предков. Успенскому была близка и федоровская “психократия”, и его интерпретация чуда как сочетания “знания и общего труда”. “Земля станет первой звездой на небе, движимой не слепою силою падения, а разумом, восстанавливающим и предупреждающим падение и смерть”, – писал Федоров в “Философии общего дела”.

Следующим шагом Успенского была его атака на “позитивистский метод”, выступление против “научного позитивизма” и “позитивизма” в целом, воспринимавшегося его адептами как последнее слово человеческого познания. Вспомним концепцию Сен-Симона о трех последовательных фазах эволюционного развития человеческого познания: теологической, метафизической и позитивной. Отвечая на эти претензии господствующего модуса мышления, Успенский выступил с критикой позитивистского мировоззрения. Он писал в Tertium Organum: “Мы чересчур привыкли к “положительным” методам и не замечаем, что часто они приходят к абсурдам и совершенно не ведут к цели. Трудность состоит в том, что для объяснения смысла явлений позитивизм не годится. Природа для него закрытая книга, которую он изучает по внешности”[98].

Позитивизм для Успенского – это философия, которая признает только существование “очевидной” стороны жизни и отрицает “скрытую” ее сторону. Поэтому позитивизм – это “изучение только феноменальной стороны жизни”. Критика Успенским позитивизма состоит не в отрицании его, а в ограничении области его применения: “он имеет свою определенную сферу действия”. Согласно Успенскому, позитивизм хорош в смысле изучения “действия природы”, где “положительные методы идут очень далеко, как это демонстрируют все бесчисленные успехи современной техники”. Однако, когда позитивизм делает попытки выйти за пределы определенных условий (пространства, времени, причинности), он “заходит не в свою сферу”