Цыркин осторожно убрал чарку и поставил вместо неё глиняную кружку и полштофа. Он почаще повторял слово «жид», от которого гость хмурился, подозревая, что и его антоновцы могут повесить по кровному признаку.

– Кулаки… – наконец выдохнул командир и кивнул Семёну: – Отнеси бойцам черпачок.

– Стоит вам только сказать!

Хуторянин привык к пьяным налётам. Сегодня антоновцы, завтра красные, потом просто бандиты, на Святки большевики-бандиты, через неделю антоновцы-коммунисты, потом белые-социалисты и черт бы побрал кто ещё! Для Цыркина вооруженные люди всегда были на одно лицо: все они принюхивались, чуя женскую плоть, и всех хозяин пытался побыстрее напоить. Но, чистая правда, ни вчера, ни сегодня никакие антоновцы или другие бандиты к Семёну Абрамовичу не заглядывали.

Когда большевик порядочно захмелел и всё чаще подпирал рукой клюющую голову, Цыркин решил поинтересоваться:

– Товарищ офицер, а что с Антоновым? С утра перестрелку было слыхать.

– Какой я тебе офицер… А-а-а… за своего защитника тревожишься?! – Рука потянулась к шашке.

– Что вы, что вы! Хочу знать, покончили ли с кулаками. Они мне в Паревке шагу ступить не давали.

Военный, выпив ещё кружку, поведал хуторянину про лихую конную атаку на болотный лагерь, которую, конечно же, возглавил лично он. Про страшную мясорубку, после которой бандиты бросились к реке Вороне, а он, скромный солдат революции, следовал за ними и рубил, рубил, рубил. Коммунист махал рукой вместе с кружкой, и самогон лился на деревянный стол, как скучная, серая кровь. Затем размахнулся и кокнул о стену пустую бутылку. Так, по его словам, бандитов разрывали снаряды. На столе тут же появился непочатый штоф.

Пьянка длилась долго. Цыркин передохнул и прислушался. Солдаты во дворе странно копошились и подгагакивали.

– Получается, – спросил Семён с надеждой, – Антонов убит?

– Не-е… Удрал, с-собака. Ищем. Может, ты его прячешь, а?!

– Зачем же господин-товарищ так думает? Они же жидов вместо фонарей вешают.

На дворе не забрехала собака (ее давно пристрелила очередная банда), но Семён Абрамович сразу почувствовал, что на хутор пожаловал кто-то ещё. Ноги окоченели. Хоть сейчас на холодец. Вот-вот войдёт в хату смутно знакомый антоновец, крикнет Цыркину как старому другу, потребует зычно вина, и к утру кончится жизнь Семёна Абрамовича Цыркина вместе с жизнью дорогой Симочки. Украдкой он заглянул в комнатушку дочери, однако никого там не нашел. «Прячется, – обрадовался отец. – Правильно, в погребе всё пересидеть можно».

Со двора донеслись пьяные крики. Сначала протестующие, почти испуганные, затем, когда кто-то с кем-то чокнулся, вполне миролюбивые.

– Семён, кто это там к тебе?

Пьяная рука искала револьвер, но находила то цибулю, то огурец. Дверь распахнулась, и в хату шагнул грязный, косматый и явно голодный человек. Он снял с головы свалявшуюся казачью папаху и уставился на окосевшего коммуниста:

– А Семён где?

Тот указал оружием в угол. Винокур сидел, покорно сложив руки на коленках.

– А это кто? – спросил вошедший у Цыркина, кивнув на размякшую пьянь.

– Это… уважаемый человек, большевик из Паревки.

Ожидалась перестрелка, но гость же бухнулся за стол и прогудел:

– Там мои хлопцы с твоими во дворе устроились. А чего нет? Один хрен – война окончена. Надо теперича хоть пожрать как следует. Корячнем?

– А? – не понял большевик.

– Ну, дерябнем?

– Выпьем, что ли?

– Да, чеколдыкнем!

– А давай! Думаешь, забоялся? А вот хрен тебе! Нас не попужаешь!

Антоновец глотнул из чужой кружки и прорычал:

– Чего встал, неси шкалик! Выпьем за упокой. Перестреляли сегодня пол-Паревки!