– Это не больно, это обидно, – сильно сжимает в руке одну половинку Гуук. – Зная тебя, ты бы лучше под палкой простояла, но я люблю твою злость и не доставлю тебе такого удовольствия, – ещё один шлепок.

Гуук бьёт сильно, не жалеет. Он не прав, что не больно – больно. Но глаза Юны жгут вовсе не слёзы боли, а слёзы обиды. Она кусает покрывало, жмурится так, что боится, что больше никогда веки поднять не сможет, но терпит унижение, не просит, не плачет. Юна не бросает попыток соскользнуть, но после каждой из них получает всё новый и ещё более сильный шлепок. Гуук любуется красными отпечатками своей ладони на белоснежных ягодицах, зубы до крошащейся эмали сжимает, чтобы не погладить, ещё хуже – укусить. Хочется сомкнуть клыки вокруг этой плоти до крови, пусть кричит и бьётся, пусть клянётся убить и век ненавидеть, Гуук ее всё равно сожрал бы. Он делает паузу, медленно и даже нежно проводит по ягодицам ладонью, Юна замирает, дыхание задерживает и вновь вскрикивает, получив шлепок. Она уже потеряла счёт шлепкам, задница горит огнём, терпеть сил нет. Она немного двигается под его руками назад, а потом согнувшись, что есть силы, вонзается зубами в его бедро. Гуук за волосы с силой отдирает ее от своей плоти и, кинув на постель, вжимает в неё, блокируя конечности.

– Ну же, давай, вырывайся, плюйся, кусайся. Меня это всё не пугает, не отталкивает, ты во мне своей дикостью костры разводишь, – шумно внюхивается, носом вниз ото лба до подбородка скользит. – Скажи, как сильно ты меня ненавидишь. Скажи, как мечтаешь мою кровь пустить, – обхватывает ее губы зубами, оттягивает. – Скажи.

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, – Юна пытается, упершись ладонями в его грудь, его оттолкнуть, но Гуук даже на сантиметр не отодвигается. Юна брыкается, клацает зубами, пытаясь его укусить, но мужчина откровенно над ней смеётся, издевается, не позволяет к себе приблизиться.

– Чтобы ты сдох, чтобы сгорел в аду, чтобы тебя четвертовали, чтобы на куски порезали. Я тебя так ненавижу, что сама бы это сделала, я бы тебя зубами разорвала, – рычит, на дне глаз Гуука огонь густой, тягучей, как смола, похотью заменяется. – Ненавижу, – уже несмело добавляет, испугавшись этой темноты в его глазах, и шумно сглотнув, умолкает.

– Не надоело навоз убирать? – Гуук зарывается в выемку меж ключиц. – Не надоело питаться похлёбками, спать на досках? – подбородок целует, вновь к губам возвращается. – Не надоело притворяться сильной? – с силой на губы надавливает, размыкает, целует жадно, пальцами вокруг запястий кандалы из синяков оставляет. Юна кусает, Гуук опять не удивляется.

– Я не притворяюсь, – шипит девушка. – Я такая и есть, – ёрзает под ним, себе же хуже делает.

Гуук даже от взгляда на нее возбуждается, а тут она лежит под ним запыхавшаяся, в тонкой одежде, такая желанная, такая тёплая, в ней утонуть с головой хочется. Гуук вновь целует, вновь на своих губах свою кровь чувствует, злится.

– Хватит упираться, – рычит.

– Не делай этого, – храбрится девушка, у самой сердце на тонкой нити висит, как лист, на ветру дрожит. Гуук смотрит так, что Юне кажется, сегодня она эту спальню просто так не покинет, он ее, не вкусив, не отпустит. Его возбуждение на дне глаз адским пламенем горит, Юна отчётливо треск горящих поленьев слышит, запах горелого чувствует. Она на ходу себе спасение придумывает и, ничего не придумав, самое первое, что на ум приходит, выпаливает: – Ты можешь взять меня силой. Я не справлюсь с тобой, ты сильнее физически.

Гуук не хочет слушать, разговаривать, он хочет ее голой в своих руках, хочет, чтобы его простыни запахом сливы пропитались, а сорванный к утру голос девушки только его имя выстанывал, но Юна не умолкает.