Князь Вингала вздрогнул. Глаза его сверкнули, канонник заметил это и продолжал:

– О! Если только с этой последней и важнейшей стороны не будет препятствий, если пресветлая княжна Скирмунда не решится идти и упорствовать против воли отца-властелина и желания всего края.

– Слышите, великий властитель, как торжественно и радостно приветствуют моего князя Болеслава ваши подданные! (Капеллан услыхал крики толпы перед крыльцом и ловко воспользовался обстоятельством).

О, тогда, тогда только этот обязательный союз ещё больше закрепит узы дружбы между двумя братскими народами, на гибель исконных врагов Литвы, и Польши, и всего славянства. Но, – он сделал паузу, – если княжна будет решительно против этого брака и смело пойдёт против воли отца и интересов страны.

– Довольно! – вскрикнул князь Вингала, поднимаясь со своего места, – объявите вашему князю, что я принимаю его предложение. Смотрины будут через три дня!

Роковое известие о том, что князь Вингала дал слово сватам князя мазовецкого, достигло терема княжны Скирмунды раньше, чем сам князь объявил свою волю дочери.

Это известие страшно поразило красавицу. Она знала непреклонный характер отца, знала, что теперь уже никакие силы не спасут её от ненавистного брака, и в голове её вдруг созрела решимость дать знать об этом отчаянном положении князю Давиду Глебовичу.

Молодой князь смоленский, как мы уже знаем из разговора между Скирмундой и её нянюшкой из боярынь Вундиной, действительно в прошлом году гостил в Эйрагольском замке. Молодые люди полюбили друг друга, обменялись клятвами, и молодой князь уехал в Смоленск к своему отцу умолять его о согласии на брак и о посылке свадебного посольства.

Война, внезапно вспыхнувшая между великим князем московским и Витовтом, разрушила или по крайней мере отдалила этот план. Князь смоленский стоял между двух огней и должен был дать Витовту в залог родного сына. Таким образом, князь Давид снова был в Литве, но, увы, жил в Вильне в качестве заложника.

К нему-то и решилась обратиться молодая девушка с мольбою спасти её. Она знала, что старый Витовт очень расположен к князю Давиду и что стоит только великому князю Витовту сказать одно слово её отцу, то не бывать ей за князем мазовецким: удельный князь смоленский, не потерявший ещё своей самостоятельности, значил больше подручника польского короля, какими были уже много веков князья мазовецкие.

В тот же день, вернее в ту же ночь её старая кормилица Германда снова ехала в Вильно, откуда только что приехала. Между многими гайтанами, висевшими на ремешках, на её груди была маленькая кожаная сумочка, а в этой сумочке лежал лоскуток пергамента, на котором княжна наскоро написала несколько слов, прося князя верить тому, что скажет её верная кормилица.

– Помни, моя вторая матушка, – дрогнувшим голосом говорила Скирмунда на прощание, – если через три дня его здесь не будет, уж он не найдёт здесь больше свою Скирмунду!

– Вода камень долбит, разобьют мои слова его сердце, будь оно хоть каменное! Только берегись, дитятко, у ляхов ум лисий, язык медовый, а зубы волчьи.

– Не бойся, моя Германда, я внучка Бируты и сумею постоять за свою свободу!

Они расстались.

На другой день утром князь Вингала послал за своей дочерью и твёрдо, даже грубо передал ей своё решение выдать её за князя мазовецкого.

Будь князь один, княжна может быть и постаралась бы смягчить старика, но в опочивальне князя находились его племянник Видомир и двое бояр. Скирмунда молча поклонилась отцу, поцеловала его руку и также молча ушла в свой терем.

После её ухода у князя с боярами и молодым Видомиром было нечто вроде военного совета. В ночь прибежал гонец от Витовта, он принёс радостную весть, что с московским князем заключен мир, что до боя не дошло и что зять с тестем опять друзья на всю жизнь