Пока я смотрел на этого кадра, одетого в большую футболку до колен (хотя, футболка ли это?), Вильнёв взял валик для строительных работ, опустил его в ведро с красной краской и начал возить им по бедру девушки. Её лицо перёдернулось, но сразу же вновь разгладилось, она не стала протестовать против этого.

– То, что вы делаете, должно вас возбуждать, в этом смысл современности, заложенный в XX веке – погоня за наивысшим удовольствием. А что сейчас? А что сейчас? А что сейчас? Наша жизнь вновь становится бесчеловечной. А такое не может стать предметом искусства!

Он макнул валик ещё раз и резко провёл по её животу и небольшой груди.

– Это протест! Это абсурд! Это бессмыслица!

Капли краски разлетались по сторонам, падая на внешние стороны мольбертов и мужчину-натурщика. Сам мэтр оставался чист. Его ученики молча отложили карандаши для графики и взялись за кисти, добавляя в рисунки красный цвет. Лицо натурщицы скривилось, Вильнёв продолжал махать валиком и театрально кричать. Я перекрестил дверной проём и пошёл дальше по коридору.

– Это Грязь! Ничего святого! Ангелы курят и трахаются стоя! – доносилось мне вслед.

Я прошёл мимо кухни – зайду в нее в последнюю очередь. Хочется чая и отдохнуть. Но надо было заглянуть в самую дальнюю часть квартиры.

Предпоследняя комната была как всегда открыта. И её постоянный обитатель был на месте. Эта девушка в белом платье всегда танцевала под звуки дождя. Её босые ноги ловили такт мироздания и сами собой выписывали прекрасные пируэты. Комната была полностью пустой. Только барабан в углу. И всё. Для прекрасного больше и не надо. Это была единственная комната, в которой было открыто окно. Ветер вяло дотрагивался до прозрачных занавесок. Всё равно холодновато.

В последней комнате местный фотограф-самоучка с черными растрёпанными волосами, под которыми он с легкостью мог спрятать своё лицо, обустраивал всё для новой фотосессии: на стенах висят белые легкие занавески, в центре – кожаный диван, разукрашенный в серебряный цвет из баллончика, новый журнальный столик из Ikea, напольная лампа с длинной ножкой и черным абажуром, несколько стопок журналов и куча рулонов обоев, которые фотограф переносил из угла в угол. Зачем? – Искусство.

– Эй, кинь мне ту коробку! – увидев меня, сказал фотограф.

Я вопросительно кивнул головой.

– Вон ту, ту, – он нетерпеливо ткнул пальцем мне под ноги.

Я опустил взгляд и поднял лёгкую квадратную коробку из-под чайника. Она бесшумно перелетела через всю комнату и легка в руку фотографа. Поправив солнцезащитные очки на переносице, он достал из нее гирлянду с огоньками и поднял голову на меня:

– Это хорошие декорации?

– Смотря для кого.

Он расправил плечи и самодовольно поднял подбородок:

– Я Энди Уорхолл нашего поколения.

– Ну, тогда всё довольно неплохо.

Внезапно он улыбнулся и с какой-то нежной мечтательностью в голосе сказал:

– А я знал, что понравится.

Фотограф наклонился и начал обматывать «сноп» обоев гирляндой.

– А ты случаем не ту девушку из пятнадцатой фотографировать будешь?

– А? – оторвался он от обоев и как страус поднял голову. – Девушку?

– Ну, да, ту, что… С каштановыми волосами, блестящим личиком, с татуировкой в виде дракона, такая вот…

– А-а… – вяло протянул фотограф. – Нет, не её. В ней нет никакой красоты, вот скажи, – он бросил сноп и подошел ко мне. – Энди бы стал её фотографировать?

Он был на голову ниже меня и походкой напоминал неуклюжего комика.

– Думаю, нет.

– Вот-вот.

Он молча посмотрел на меня, сжав губы и подергивая левой кистью. Он был похож на Боба Дилана в его лучшие годы – такая параллель, проведенная в моей голове, помогла мне не растеряться во время этой непонятной немой сцены.