Снять двухэтажную квартиру на Замалеке стоило девяносто местных фунтов в месяц. Эти деньги платил домовладельцу ГКЭС, в руки их отцу не давали. Два автомобиля с двумя водителями и бензином оплачивал завод. Всё остальное стоило денег, которые стремительно заканчивались, не успев начаться. Зарплата отца – триста фунтов в месяц. На них нужно было умудряться как-то жить и ещё откладывать, чтобы поменять на чеки Внешпосылторга (что это такое, Ванчуков не знал), на которые по приезде в Союз можно покупать что-то в «Берёзке» (что это за «дерево», Ванчуков тоже не знал, но мать популярно объяснила).

Однажды вечером старший Ванчуков пришёл домой чернее тучи. В тот день он случайно услышал то, что знать ему не полагалось: сколько за него владельцы металлургического комбината каждый месяц отчисляли в советский ГКЭС. Это были пять с половиной тысяч фунтов. Египетский фунт в семьдесят третьем году равнялся двум с половиной долларам США. Родная страна получала за «командировочника» Ванчукова пять с половиной тысяч, выдавала ему на руки за всё про всё – триста, щедро платила за его буржуазную квартиру – девяносто. Отцу, как и всем «командировочникам», полностью сохраняли зарплату в Союзе. То было около семисот рублей в месяц, но деньги поступали в советскую сберкассу, и толку от них здесь, под белым солнцем пустыни, не было никакого. Даже если пересчитать советскую зарплату в неконвертируемых рублях по официальному курсу в шестьдесят конвертируемых инвалютных копеек за доллар, выходило меньше тысячи двухсот; ну а в египетских фунтах так и вообще жалкие четыреста восемьдесят. Получалось, что отцу в сумме, здесь и в Союзе, выплачивали восемьсот семьдесят фунтов. Оставшиеся четыре тысячи шестьсот тридцать египетских фунтов СССР забирал себе – очевидно, за услуги. Вот так выглядел развитой социализм для советских граждан, кому пришлось работать за границей.

Отец выпил водки. Посидел молча. Потом выпил ещё. Затем кратко сказал всё, что он думает о развитом социализме, руководящей и направляющей роли партии, родной стране и прочих связанных с этими вопросами темах. Говорил тихо, по большей части нецензурно. Олик всполошился, подсел поближе, в порыве сострадания взял отца за руку.

– Мы рабы, – еле слышно бесстрастно сказал Сергей Фёдорович. – Все. До единого. Обыкновенные рабы. «Родина слышит, родина знает, где в облаках её сын пролетает».

К слову, Ванчуков больше никогда не видел отца таким, даже не сказать «расстроенным»: оплёванным и прибитым. Наутро мать сказала Ванчукову, что теперь она понимает, почему у венгров, живущих напротив, в такой же двухэтажной квартире, есть домработница и кухарка. Хотя венгр всего лишь начальник цеха, а отец – начальник всей службы эксплуатации комбината. Венгров их родная страна в таких масштабах не обирала. Через день мать сказала, что нам нужно решать – или будем нормально питаться и тратить на еду всё, что отец зарабатывает, или же будем «экономить». Отец посмотрел смурно, ответил: «Не дождутся от нас голодных обмороков».

Голодные обмороки среди советских спецов случались частенько. Схема приезда для рядовых сотрудников комбината была незатейливой. Семья: муж, жена, дети. Старших детей не выпускали: или оставляйте на родственников, или в интернат. Младших, до четвёртого класса включительно, можно было взять с собой. Люди прилетали, их селили в комбинатском посёлке, рядом с заводом. Посёлок был советским до мозга костей. Ряды параллелепипедов-пятиэтажек, стоявших за забором прямо посреди пустыни. Вентиляции нет, кондиционеров тоже. Школа – до четвёртого класса. Клуб. Магазинчик. И пустыня за забором.