К третьему потоку я попросту не была готова: им оказался расизм. Мой муж Джонатан азиатского происхождения, Рэй, мой второй партнер в тот период времени, – азиат, я же – белая женщина, большую часть своей жизни пользующаяся привилегией не сталкиваться с расизмом. «Рэй и Джон [sic] выглядят как братья…» – написали мне в одном анонимном письме. «Они оба китайцы? Спорим, они готовят тебе на завтрак вкусные спринг-роллы, вот только чьи роллы лучше…» Одно сообщение в Facebook – полностью – гласило: «Мерзость! Неужели азиаты – единственные мужчины, которые готовы тебя е***?»[8]

Я знаю, что удержаться сложно, но решение этой проблемы не начинается со слова «Просто…». Просто не читай комментарии; просто не говори о полиамории; просто удали аккаунт в Twitter, YouTube, смени электронную почту, не приближайся к интернету и публичным дискуссиям. Это не решения проблемы. Если я перестану говорить и перестану включаться в обсуждения, игра будет проиграна. Кроме того, подобные реакции на мою работу – материал для моих исследований, мой ориентир. Они помогают мне понять социальную механику, действующую за кулисами. Эта работа мне небезразлична, и закрыть на это глаза значит сдаться.

Бывают ли другие стратегии, кроме молчания? Один из вариантов – говорить еще больше. На некоторых публичных выступлениях я начала открыто заявлять о своем плохом психическом здоровье. Я говорила о том, что из-за депрессии мне сложнее решать задачи, с которыми я когда-то справлялась без труда. Сначала я намеревалась оправдать этим ухудшения в моей работоспособности, но я заметила, что аудитория с теплом встречает подобные признания. Я делала видимым то, какой ценой дается мне моя работа, и публике казалось это важным.

Кроме того, я начала признавать ошибки, допущенные мною в процессе работы, а не скрывать их. Было больно. Стыдно. Я еще больше говорила о собственном стыде, и ко мне вернулось чувство облегчения и признания. В академических кругах мы приучены воспринимать наши ошибки как неудачи, признаваться в них считается слабостью. (Академическая сфера может быть немилосердной. Идеи и идеологии застаиваются, гниют. Не думаю, что это совпадение.)

Еще одна возможная стратегия – это не делать ничего вообще. В статье в «Американ Спектейтор», посвященной мне и другим авторам, говорилось, что теперь мы, феминистки, «ненавидим даже любовь». Материал разлетелся по Сети, благодаря чему я обрела новых читателей, которые иначе не узнали бы о моем существовании. Вокруг меня постоянно кружат вихри из современных представлений о любви, и я могу изменить их движение одним своим присутствием. Даже (или, возможно, особенно) когда я стою не шелохнувшись.

Стратегия, которая не работает, – это отступление в академическую сферу. Проблема этой стратегии заключается в том, что в академической среде – или, если на то пошло, где-либо вообще – невозможно укрыться от идей и культуры, формирующих нашу жизнь. Академическая сфера состоит из людей, а люди несут нажитый ими опыт всюду, куда бы они ни направлялись.

Я работаю на академической кафедре философии, а философия – это дисциплина, печально известная тем, что в ней (всё еще) доминируют мужчины. Женщины в философии – это вызов ее самовосприятию как гиперрациональной, гиперлогичной, гипернаучной дисциплины, ибо эти качества определяют как мужские. Эта дисциплина представляет свою историю как процессию «великих мужчин»: Сократ, Платон, Аристотель, Кант, Витгенштейн, Ницше. Возможно, она допускает присутствие случайной женщины, демонстрирующей эти мужские качества – громкий голос, агрессивный тон в споре, – но ее скорее терпят, нежели почитают. Согласно одиозному изречению Сэмюэла Джонсона, «читающая нравоучения женщина похожа на собаку, идущую на задних лапах: получается не очень хорошо, но вы удивлены тем, что это вообще происходит».