– Ты кого жидовской мордой назвал?! Меня? Потомственного дворянина с 1709 года?! Наш род Кутенковых во всех гербовниках значится, – нес он пьяную околесицу.

Сам не знаю, отчего я брякнул:

– А мой с 1670.

– Из бояр что ли? – живо отозвался высокий.

– Да нет, – я уже жалел, что влез в их беседу. – Они, вроде, из Польши.

– Шляхтич, следует.

– Там все не так, вернее, не совсем так.

– Господа аристократы, пробивать товар будем? – разозлилась кассирша. – В зеркало на себя посмотрели бы, графья.

– Мы не графья, – пытался объяснить я. А про себя подумал: «Боже, какая нелепость, какая чушь, молоть все это на кассе в «Перекрестке». Я дурак, что ли? Зачем тебе это, Викентий?»

– А ты, брат, разберись. У меня вот родословная вся прописана, – высокий стал подобрее, пробив два стопарика водки. – Разберись, это дело так бросать нельзя. Вдруг ты и граф. А что, в Польше графы были. Понятовские всякие. Но мы-то Псковской губернии, потом в Москву перебрались, при императоре Александре Третьем. Не графы, но до полковников и статских советников некоторые дослужились, – он с наслаждением открыл стопарик.

– В магазине не распивать, – прикрикнула на него кассирша.

– Да ладно тебе, – он вальяжно проследовал к выходу, опираясь на трость с набалдашником в виде головы льва, где-то я такую видел, мелькнуло в моем мозгу. Мне было стыдно и неловко перед всеми, кто наблюдал за нашей беседой. Купив кефир, я постарался разминуться с неожиданным знакомцем.

Мысль о польской шляхте не оставляла меня в покое, она толкала в Польшу, где я ни разу не был, более того, мне не нравилась Польша из-за ее вечных войн и дрязг с Россией. Я тут недавно прочел Пушкина, я после встречи с Ними стал читать, разрозненно и хаотично, но все было в строку: «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей». Я был согласен с нашим все, с Пушкиным.

Мне казалось, что поляки сто раз неправы, и особенно сейчас, разматывая новый конфликт с нами, пытаясь вернуться к старым обидам. Забывая, что мы после победы отдали им часть Западной Пруссии, которая им никак не принадлежала, разве что в далекие времена, но тогда все так быстро менялось. Мы позволили им откусить часть Силезии, немецкой земли, и они согласились и были, хоть и обиженным, но младшим братом. Я даже понимал их движение «Солидарность», я сочувствовал Валенсе и ребятам из его профсоюзов, я переживал, когда их посадили. Но дальше я перестал понимать Польшу, хотя почему? Они всегда были такими. Они прибегали под защиту сильного, чтобы потом укусить руку защитника. Но теперь мне надо было поехать в Польшу, чтобы увидеть своих родственников и узнать, почему мы родня.

Я почти подошел к дому, когда увидел набалдашник с головой льва в руке попутчика. Неужели этот пьяный аристократ догнал меня? Но передо мной стоял он. Я даже обрадовался его визиту, у меня ныне было много вопросов к Пиотру Гроше. Нам было о чем потолковать, по-родственному. Я даже открыл ему объятия, но он уклонился от них.

– А я рад вас видеть, господин, вернее, вельможный пан шамбелян Польского Двора. Давно не виделись, я даже начал скучать, – я был зол и весел.

– Ты фиглярствуешь, – брезгливо сказал он.

– Нет, я просто хотел полюбопытствовать о далекой истории нашей славной семьи. Вот, например, о вашем участии в кровавом восстании Костюшко…

– Что ты знаешь. Это была блистательная эпоха.

Я не дал ему закончить:

– И губительная, – влез я.

– Для пешек – да.

– У пешек есть имена. И потомки. А ты возомнил себя Игроком? – я сильно разозлился, мне хотелось ударить его, так чтобы он заткнулся, замолчал, растирал сопли и кровь по морде. Но я толком не умел драться. В детстве один раз полез в дворовую свару, в итоге мне шили губу, но зашили криво, потому при улыбке у меня торчит под верхней губой клык, не везло мне с врачами.