Дрожки.

Тряску. Голод и чувство беспомощности, потому как все-то вдруг позабыли про него, Савку. И соседка, которая и занялась похоронами, тоже.

Не забыла.

Просто… думаю, что не всего-то лишилась Савкина матушка. Или соседка так решила. Вот и схоронила несчастную, прибрав и сироту, и имущество его. А потом, после похорон, сирота, в отличие от имущества, сделался не нужен.

– Отдавай… все люди твари божьи, но некоторые – просто твари…

Как-то он не по-церковному говорит, этот дознаватель. Но становится легче. Там, внутри. Узел тугой развязывается. И снова можно дышать, хоть бы и светом.

– А от теперь чайку. Ты как?

– Что… это было?

– Так… благословение Господне.

Ага. А поподробней? Потому как там, дома, меня благословляли не единожды, но так никогда не штырило. То ли не так благословляли, то ли не те. Второе, чуется, вернее.

– У каждого из нас, Савелий… на от, держи кружечку. Крепко держи. Сладкий чаёк – самое оно, чтобы силы восстановить.

Надо же, уже и самовар принесли, и всё-то прочее, что к нему полагается. Когда успели только? Пальцы Савки цепляются за кружку. Самого его потряхивает.

– Так вот, у каждого из нас свой дар. И своя стезя. Ты вот Тень увидеть сподобился. И одолеть, что не каждому дано, а уж в твои-то годы – подавно…

– Я… язычник… проклятый… – выдавливает Савка, но чай берёт. И край кружки мелко стучит о зубы.

– Милостью Императора у нас свобода веры…

– Но…

– Господь велик. И мудр. Столь мудр, что не дано обыкновенному смертному постичь его замыслы. И если в мудрости своей он дозволяет существовать магометянам или иудеям… или детям Неназываемой, то не нам, слабым, тому препятствовать.

Неожиданно.

Реально.

– А… отец Афанасий говорит, что скверна… что от того, что я такой. Не только я, – Савка слегка путался. А вот я сидел тихо.

Очень тихо.

Что-то подсказывало, что если кто и способен почуять мое в теле Савки присутствие, так вот этот понимающий и добрый с виду мужик.

– Есть и такое мнение. Знаю. Я поговорю с отцом Афанасием.

Вот только не хватало. Сам-то Михаил Иванович в наших краях задержится ненадолго, а нам вот с отцом Афанасием жить и жить. И сомневаюсь крепко, что хватит у него христианского смирения, чтоб принять, простить и не отыгрываться на Савке.

– Н-не надо, – Савка и сам сложил два и два. – Он… так-то хороший. И молится крепко. Все вон иконы… светятся…

– Видишь?

– Вижу.

И я вижу, что теперь мужик сбросил маску расслабленности.

– И хорошо… тогда он и вправду молодец. Ты, Савелий, пойми, что и священники – они тоже люди. А у людей случаются и слабости, и заблуждения. И с мнением, что Охотники – суть порождение скверны, ты ещё столкнёшься не раз и не два.

– А если… и вправду? Тень ведь меня не видела, пока я не… не уставился на неё.

Савку передёрнуло от воспоминаний. И сердце его заколотилось быстро-быстро, но тяжёлая рука легла на плечо, успокаивая.

– Это свойство дара. И не только твоего. Отец рассказывал тебе, что есть тени?

– Нет. Он… он говорил, что я мал ещё. И не готов. Я знаю, что они есть… ну, все говорили, что они есть.

– Есть, – согласился Михаил Иванович.

А то.

После увиденного даже у меня сомнений не осталось, что тени есть.

– Наш мир лежит меж миром Вышним, где обретаются ангелы Господни и души праведников, а также миром, более известным, как Навь, куда попадают души грешников, – Михаил Иванович рассказывал спокойно. – Из мира Вышнего люди получают благодать, которая у иных становится Даром.

– Дарники?

– Именно. Они волею Божьей обретают силу повелевать огнём ли, водою ли. Исцелять, как ваша Евдокия Путятична… хорошая женщина?

– Хорошая, – согласился Савка.