Захотелось вдруг, чтоб у меня тоже сын был, на меня похожий.

Как этот вот на Викусю.

Рожа, правда, покруглее и понаглее. Сам улыбается, а в глазах такое вот… характерное выражение, уверенность, что он-де самый умный, самый ловкий.

– Доброго дня, Савелий Иванович, – и говорит-то бодренько, радость от встречи изображая. – Не надоел вам тут Тимошка?

Тимоху по макушке гладит, играя доброго папочку.

– Шлялся где? – интересуюсь.

– Простите?

– Ты чем думал, придурок? Привести ребёнка в больничку и бросить на пару часов.

– Я… у меня дела были…

Ага. Были. Даже знаю, какие… вон, духами от него тянет, слабенько, но в стерильном воздухе палаты запах этот чёткий. И след от помады на шее так и не достёр. Помады ныне особо стойкие пошли. Хрен избавишься.

– Дела у него… – на меня накатывает усталость. – Вали отсюда, отец года… и обещание выполни. Проверю…

Он вспыхивает. И хочет что-то ответить, только под взглядом охранника, которому и пришлось развлекать Тимоху, сдувается быстро.

– Пока, – Тимоха машет рукой. – Не умирай ещё. Ты смешной.

– Ты тоже… заглядывай, если будет время.

И по глазам его папеньки вижу, что заглянет. Не раз и не два…

Скотина.

А там мне холодно. И мутит. Тошнота подкатывает к горлу, упирается в стиснутые зубы и отступает, оставив характерный кислый вкус во рту.

Холод же пробивается мелкой дрожью.

И Савка сворачивается клубком, дышит на руки, пытаясь унять его. И моему появлению он не рад. Он… испуган? Обижен? И всё сразу?

Но сил вытолкать меня не хватает. А я… я молчу.

Что тут скажешь?

– Вот… так и лежит, Евдокия Путятична, – голос Фёдора полон беспокойства. – Ни живой, ни мёртвый. Я велел его перенесть. Ну, чтоб беды не вышло. Дети-то страсть до чего напужалися. Да и я, признаться… спаси Господи.

Я почти вижу, как он крестится, широко и размашисто.

– Давненько жути такой не видал. И не просто пиявка какая, нет, настоящий крухарь. Воплотившийся почти…

– Как он попал за периметр?

Вот и мне интересно – как.

А название твари запоминают. Крухарь. Ни о чём не говорит, но это пока.

– Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.

– Сама?

– Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…

И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.

– Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?

– Он ли?

– Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, – Фёдор понизил голос. – Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…

Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.

Хорошо.

Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.

– А малец-то одолел… – добавил Фёдор. – От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?

– Не знаю… – Евдокия Путятична вздохнула. – Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.

– Тут ещё… – Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. – Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.

– Это что?

– Метка…

Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.