Рожа хмурая.

Шрамы опять же. И такие, нехорошие, особенно тот, который над бровью начинался и вниз шёл, глаз пересекая. Глаз, впрочем, уцелел и это можно было счесть везением.

Тип с медалью принялся что-то этакое выговаривать. Эмоционально, бурно. Одной рукой то усики подкручивает, то за эфес шашки хватается так, будто того и гляди вырвет её да и махнёт по-молодецки, разрубая того, второго, напополам.

Хотелось.

Я это издали видел.

И злость прямо распирала. Вон, аж холёное лицо краскою налилось. Только тот, в костюмчике, не испугался ни шашки, ни военного. Сигаретку вынул, дым выдохнул в сторону и сказал чего-то…

Может, всё-таки выпустить?

Или… а если среди этой братии охотник имеется? Кто бы там ни ехал, министр ли, князь ли крови или ещё какая птица не нашего полёту, людей она с собой собрала серьёзных. Так что и охотник найтись может. А оно мне надо? Рисковать из-за дурного любопытства.

Человек со шрамом, будто почуяв мои мысли, повернулся. И я поспешно поглядел на недожёванный пирог. Надо же, опытный. Взгляд почуял. И теперь пытается понять, кто ж смотрел.

Надо будет сказать Еремею…

Хотя дела и не наши, но… что-то вспомнилось мне то чёрное письмецо.

– Да это ж Лаврушин! – шёпотом и как-то сдавленно произнёс Метелька. – Я его сразу и не узнавши…

– Который?

– Ну, со шрамами.

– Не пялься, – сказал я и ткнул Метельку пальцами в бок, отвлекая. Тот ойкнул и на меня замахнулся… вот так лучше. Двое подростков, что лавку не поделят – это нормально.

– Кто такой этот Лаврушин?

– Ну ты… это ж сам! Ну Душитель свобод!

– Каких?

– Этих… во. Народных!

– И много надушил?

– Ну… я-то так точно не знаю, но вроде как много… он жандармами командовал, когда в Брест-Литовске погромы начались. А после там евреи сами громить пошли, в ответку. И восстание подняли[12]! Так он солдат вывел и стрелять велел. По всем. Не разбираючися.

Метелька замолчал, ожидая, что скажу.

А что сказать? Без понятия, что в таких случаях говорить надо.

– А как толпа побежала, то зачинщиков взял, и тех, что позвали евреев громить, и евреев тоже. Суд учинил. На месте и учинил. Ну и повесил тоже всех разом, на одной перекладине. Вот… его за это революционеры в первый раз приговорили.

– В первый – не в последний…

Взгляд в спину ослаб, но я не рискнул повернуться.

– Ага… потом ещё пять раз другие приговаривали. Ну, разные…

– А одного разве мало?

– Ну… так революционеры разные. И приговоры тоже. Его, почитай, все… евреи – за то, что в Брест-Литовске не стал адвокатов ждать и прочего, а сразу полевым. «Русская рать» – за то, что погромщиков приговорил с евреями вместе, а они русские вроде как. После ещё эсеры, эти вроде как за то, что типографию изничтожил. Хотя другие говорят, что лабр… лабор…

– Лабораторию?

– Ага, ту, где бонбы делали. Алхимическую… после он ещё был, когда в губернатора Херсона стреляли. А тот из Романовых, пусть и князь крови, но всё одно из них же ж. Собою закрыл, а после, раненый, догнал стрелка и на месте шею свернул.

Резкий дядя. Что-то прям пироги поперек глотки стали.

– Давай-ка лучше в вагон вернёмся, – предложил я. Но Метелька головой покачал.

– Не-а, Еремей тут велел быть. Ну, пока не понятно, пустят нас во второй класс… говорят, там скамьи бархатом обтянутые. И ещё чай носют. Правда, что ли?

– Без понятия.

– Вот и я думаю, что брешут. Откудова там чаю взяться? А хорошо бы… сидел бы я, от как барин, рученькой махну, и мне чай тащут, с баранками…

– А этому… Душителю…

– И ему тащут, – благожелательно разрешил Метелька.

– Нет, после покушения…

– А… ну так-то медаль вручили. И ещё земли вроде как… там денег. И в Московскую полицию отправили. Помогать, стало быть, с порядками. Он там целую сетку поднял, этих… как их… спропри… пропри… ну, которые типа деньги забирают, на революцию.