У отца мало-помалу дело развивалось. Поля, посевы, уборка урожая, сбыт, снова посевы. И пасека – дело сей его жизни. Пасеке он отдавал всего себя. Пчелы – его отдушина, место силы. Пасека – часть его самого. О, эти нескончаемые ряды маленьких разноцветных ульев среди разнотравья – настоящий сказочный мир. Гул, доносящийся из-за стенок ульев, особенный звук, настоящая музыка для истинного пчеловода. Отец казался инопланетным гостем в своем защитном костюме и накомарнике с дымарем и сотовыми рамками в руках. А ароматный свежеотжатый мед так аппетитно золотился в лучах солнца, переливался искрами солнца и просто дышал силой и здоровьем. Величайший труд и настоящая благость.

Только через некоторое время, почувствовав вкус денег, отец решил, что жизнь удалась, можно и расслабиться немного. Только вот нужно вовремя останавливаться, потому как всему есть предел. Наряды, женщины, разгул стали неотъемлемой частью его жизни, заигравшей новыми красками. Или это настал возрастной кризис. Так бывает. Думал временно, а оказалось…

Наде уже было лет двенадцать, когда привычная для семьи жизнь вдруг резко переменилась. Конечно, никто из взрослых не рассказывал в подробностях, почему отец возвращается домой другим и уже не регулярно, почему мать стала раздраженной, почему семейные вечера за игрой в шахматы, в лото, с чтением книг или еще какими-нибудь увлекательными делами, сменились какой-то разрозненностью, раздробленностью, иногда даже грустью, печалью, тревогой. Просто как-то стало хмуро. Не весело. Трудно. Не понятно. Тоскливо.

Наступил разлад, чаша треснула. Треснула и раскололась. Рассыпалась. Развод. Тяжелый, скандальный, нервный, грязный, мерзкий развод. Неожиданно, больно, тревожно. Эмоции лились через край. Били ключом. Разные, только не хорошие. Не добрые.

Когда мать заявила отцу, что подаст на развод и алименты, он вдруг показал себя совершенно другим, чем знали его дети. Неожиданно другим. Таким, которого и представить было невозможно. Раньше невозможно. Теперь все стало иначе.

– Это твои дети, ничего я вам не дам! Нарожала, теперь воспитывай, страдалица! – громко, гневно и резко ответил отец.

«Как?» – недоумевала Надя. «Как он может говорить такие слова? Почему?» – немой вопрос круговертью метался в мыслях. «Неужели папка правда так думает? Отказался от нас, своих птенчиков? Правда? Нет, не верю, не буду верить, не хочу! Невозможно!» Говорят, у каждого горя есть свои стадии. Для семьи ее распад – настоящее горе. Надя пережила все эти стадии, как по учебнику. Все было, и отрицание, и гнев, и депрессия. А потом тоска. Невыразимая, немыслимая тоска.

А он отказался от всех. Отказался и бровью не повел. Может быть в порыве эмоций, может, чтобы сделать матери больнее, но отказался. Из песни слов не выкинешь. А Надя все слышала. Собственными ушами. Выясняя отношения, родители не очень заботились, присутствует ли кто-либо при их разговорах на повышенных тонах. Может и к лучшему. Не приходилось объяснять всю суть происходящего. Может и не к лучшему.

С этого момента как-то все оборвалось внутри, что-то сломалось, перевернулось. Щелкнуло и треснуло. Отец приходил еще в дом по своим, только ему понятным делам. Не вступая ни с кем в диалог, копошился в еще оставшихся кое-каких своих вещах. С детьми в привычной форме больше не общался. Потом садился в автомобиль и уезжал. Вот так в одночасье рухнуло тихое семейное счастье. Все то, что согревало в холодные зимние вечера, ради чего живут люди, ради чего вертится земной шар. Настала пустота. Тяжелая, душащая, всепоглащающая пустота.