В таком духе я могла говорить с Искеном или Рэйдо, а вышестоящим дерзить не имела права. Все-таки он — генерал.

— Если вы разговариваете подобным образом и с господином Сандо, то я не удивлен, что глава рода отдал вас без боя.

Прежний настрой его смазался. Гром скрестил руки на груди и взглянул на меня так, будто больше всего на свете мечтал открутить мне голову. Слова извинения дались ему нелегко. А я, вместо того чтобы принять их с распростертыми объятиями и слезами на глазах, огрызнулась.

И все-таки сейчас в его взгляде не было той ненависти и горячечной ярости, что испугала меня два месяца назад.

Но порой отступление — лучшая тактика.

— Вы злорадствуете над женщиной, которую бросили в стан врага?

Ага, отступление. Говорил же Искен: «Не нарывайся». Но жизнь меня ничему не учит. Если молния вскипела в крови, не успокоюсь, пока не выпущу пар.

— Вы почетный дипломат, а не пленница. Не стоит драматизировать.

«Заткнись, Мирай! Заткнись!» — завопил внутренний голос с интонациями Искена.

Я вперила взгляд в озеро, надеясь остыть, но и там увидела отражение Грома. Он стал моим личным проклятием. Его тень нависала надо мной, заслоняя солнце.

— Вам была дорога та лента?

Почему это его интересует? Откуда такие странные вопросы? Как будто на что-то намекает.

Я посмотрела на него искоса и осторожно ответила:

— Да.

— Откуда она у вас?

— Мне подарил ее дядя Комо. Для меня она была как талисман. А вы… — я запнулась и медленно опустила взгляд, но получилось, что оглядела Грома с головы до мысков сапог. Он снял нагрудник, и черная ткань прилегала к телу, не скрывая очертаний хорошо развитых мышц. — Вы казались мне менее общительным.

— Я спросил у Мая, что значил тот ритуал, — сообщил Гром бесстрастным тоном.

Внутри все перевернулось, а потом съежилось от мучительного и болезненного стыда.

— Госпожа Мирай, — его голос стал капельку теплей. — Не переживайте, нам это не грозит.

И развернулся, чтобы уйти и оставить за собой последнее слово.

— Да, верно. Вы совершенно правы! — пальцы сжались в кулаки, по ним скользнули тонкие голубые молнии и как змеи свернулись на запястьях. — Ведь мужчина должен завязать на дереве ленту своей любимой девушки. То должен был быть жест вечной любви, а не вечной ненависти.

Он замер, а потом медленно повернулся. Пока приближался, взгляд его блуждал по моему лицу, изучая. Я напряглась, готовая обороняться.

— У меня нет к вам ненависти, — проговорил негромко, но четко. — Ненавидеть и мстить женщине недостойно. Есть лишь досада.

И все равно оставил последнее слово за собой!

Какая досада? На кого? На меня или на себя? Кто поймет этого Грома?

Ненависти у него ко мне нет! А маска благородства-то не треснет?

Досадно наверняка потому, что ему пришлось сражаться с женщиной. И что не удалось спасти своих людей на этом проклятом озере.

Фантомная боль пронзила левый бок, и я поморщилась. Вместо шаровой молнии метнула ему новый, пропитанный ядом вопрос:

— Раз пришли извиняться, не хотите ли попросить прощения еще и за то, что два месяца назад на этом самом месте проткнули меня насквозь и бросили умирать?

Я поняла, почему его называют Громом. Он был похож на бурю. Нас разделяло шагов десять, но чувство было таким, что он стоит рядом и сжимает пальцы на моей шее.

Поднялся ветер, и показалось, что по щеке мазнули снежинки. Волна озноба прокатилась по всему телу.

— За это я прощения просить не стану, — процедил Гром. — Вы слишком много о себе возомнили, но всему есть предел, госпожа Мирай. Если снова попробуете мне дерзить, особенно при остальных, я накажу вас. Уверяю, вам это не понравится.