Он дозвонился Генриху Наумовичу только со второго раза. Первый звонок не принёс желаемого результата по той причине, что Маздонов спросил в трубку совсем не то, что следовало бы:

– Здравствуйте! Это Генрих Наумович Нуглер?

– Никаких Нуглеров я не знаю, гражданин или, как вас там! Вы категорически ошиблись номером, чёрт возьми!

С некоторым недоумением минут через пятнадцать Кеша решил повторить звонок по этому же номеру, ибо другого он в наличии не имел.

– Здравствуйте! Извините, – с некоторой надеждой сказал своему возможному собеседнику Маздонов. – С кем я разговариваю? Это Генрих Наумович Пигмалион?

– Привет, Кеша! Я тебя узнал, юный друг. Я сначала предполагал, что меня беспокоит анонимная сволочь, которая назвала меня, по каким-то странным причинам, Нуглером. Не знает, видимо, некультурный и невоспитанный хам, что я уже давно Пигмалион, и на всякие клички и прозвища не отвечаю.

После этого короткого разговора Иннокентий окончательно понял, что Генрих Наумович бесповоротно и основательно вошёл в роль Пигмалиона, но не того, древнегреческого, а современного, российского. Да и в паспорте у него была указана, обозначена конкретно эта фамилия, а не какая-нибудь другая. Всё очень чётко, ни один даже самый наглый и вредный комар носа не подточит.

Они очень резво договорились встретиться в этот же день и немного побеседовать. Разве не в радость заносчивому старику почитать морали первому встречному и ещё раз объявить себя особенным человеком? Тем более, он уже был знаком с Иннокентием, и радовался тому, что молодой человек терпеливо и внимательно его слушает. При таких обстоятельствах можно разные словесные рулады плести, даже кое-где и приврать.

Но, в принципе, жизненный опыт Пигмалиона позволял ему ничего особо и не придумывать, а рассказывать о себе разные истории, всего лишь, кое-что, местами, гиперболизировать. Да и ничего в этом особенного и нет.

Ведь даже самые ответственные господа и товарищи за большими трибунами редко всенародно объявляют, что они отвратительные и никчемные люди, и заботятся не о благе народа и, вообще, подчинённых, а только о собственном обогащении. Но официально и публично они утверждают совсем иное, зачастую, неправдоподобное.

Неопровержимым фактом являлось то, что романтическая натура плюс неуёмная фантазия заставили фрезеровщика Иннокентия Маздонова горячо и пламенно, всем сердцем и, конечно же, душой полюбить прекрасную обнажённую девушку, изображённую на маленьком, цветном фото, которое обронил господин Пигмалион.

При встрече с большой неохотой Кеша подал старому скептику и нигилисту, автору великого множества гримас по любому поводу фотографию прекрасной девушки.

– Надо же! – одновременно пошевелив щеками и бровями, удивился Пигмалион. – Я обронил изображение бледной Изы. Вроде, фотография у меня в кармане пиджака надёжно хранилась. Как же она оказалась она у тебя, Кеша? Странно.

– Но я, вообще-то, не щипач, не карманник, – пояснил Пигмалиону застенчивый парень. – Как только вы ушли, проклиная вашего однофамильца Пигмалиона, я обнаружил это фото в траве.

– Я не утверждаю, Кеша, что ты карманный вор. Я даже этого не предполагаю. Просто удивляюсь собственной рассеянности и невнимательности.

– Понятно.

Довольно небрежно Пигмалион сунул фото неотразимой девушки в боковой карман пиджака, словно это был пока ещё не использованный клочок туалетной бумаги.

С глубокой и непомерной грустью Иннокентий осознал, что расстаётся с образом навеки любимой девушки навсегда.

– Но фотография – ерунда! – Пигмалион выдвинул нижнюю челюсть вперёд и прикрыл левый глаз. – В далёкие молодые годы я умудрился потерять стадо, тогда ещё колхозных коров. Задремал на лугу – и бурёнки куда-то исчезли.