…в Москву еще сильнее захотелось. ‹…› В темноте дымлю папиросы, согревает и развлекает. А мысли, их нет, одна тоска и мечты.

…тоска по дому, по матери, по физике, по Москве, по всему прошлому. ‹…› Далеко слышны выстрелы, сижу в халупе, поедаюсь вшами, иногда возьмусь за Фауста. Нашел одно развлечение, начинаю курить. Вьется дымок, перед глазами затуманивается, думается и мечтается легче.

Итак, «фронт передвинулся». Чудища корпусов со всякими обозами, транспортами, лазаретами, почтой, телеграфными ротами, артиллерией перешли на другое место. ‹…› 25-й корпус стал здесь, все деревни кругом заняты бесчисленными щупальцами неповоротливого спрута. И наша щупальца – телеграфная рота – тоже знает свое место. Как ненужная соринка, пятно на этой щупальце сижу и я, и двигаюсь вместе со спрутом, спрут меня волокет, ему до меня нет дела и мне до него. Таких спрутов, кажется, до пятидесяти, и все они органы одного колоссального ихтиозавра армии. Земля вертится, летит Солнечная система, вселенная «катится». А мне, пылинке и соринке, дело только до самого себя, до семьи и до книг.

Настроения, пока занят, – никакого, когда мечтаю – тоска и безнадежность.

Сны короткие, но странные, сегодня видел падение австрийского аэроплана (великолепно и детально). Ну, хотя бы что-нибудь хорошее, необычное, неожиданное случилось сегодня!

Часа через 2 завалюсь на скамейку, опять пойдут сны нелегкие (сегодня, например, видел, как писал в классе у Н. И. Виноградова сочинение на тему «София» – недоумевая, что надо писать).

Вчера лежал на своей скамейке, ворочался от вшей и думал об этом. А что, если бы завтра произвели [в прапорщики], многое бы изменилось, стал бы хлопотать, поздоровел, заговорил бы другим языком. Мечтал, детализировал, провалялся так почти до часу. Интересно, что сегодня все-таки что-то повернулось в моей «карьере», принес писарь от батальона бумажку с «формой» подписки о непринадлежности к тайным обществам, написанную архи-эзоповским языком. Переписал и подписал. Писаря уверенно говорят, что это к «производству». ‹…› Все-таки это что-то вроде чуда: вчерашние мечты и сегодняшняя «бумажка».

В сущности, ведь это почти счастье. Сижу сейчас один в комнате, курю, передо мной лежит только что прочитанный Ponson du Terrail. Счастье? Нет. Это пустые страницы моей жизни, маскарад. ‹…› «Я жить хочу». Пусть это будет жизнь скверная и печальная, какой она и была, – но вместо жизни пустое место. Не надо!

Новый год… чего хочется и что случится? Весь год «закован», только за его гранью кончится маскарад военной службы. Желанья сужены, простора нет, а хочется вложить и в этот промежуток времени живое, свое. Физика, милая физика, как далека ты от меня сейчас. Но, что сделать? Делай что возможно, но не упускай ее – вот первая и главная задача.

‹…›

Грустно. Сладко и грустно – «и некому руки подать». Один я, совсем один. Там в роте чувствовались еще «живые души» кругом, а здесь совсем один. Грустно, и даже о прошлом думаю с грустью.

‹…›

Кем я буду, что начну, и как все сложится. Но любопытно бы заглянуть в далекое будущее. Судьба моя, по началу судя, должна быть интересной. Я по-прежнему и на войну, на все эти обозы и аэропланы смотрю как на эпизод моей, личной жизни, смотрю солипсически. «The time is out of joints»[113], поэтому жизнь призрачная, именно призрачная, это не я, а кто-то иной ходит в военной шинели, хотя со всей моей неуклюжестью, неловкостью и вечным насморком. Война… а я не воин. Это так, но разве все эти серые шинели прикрывают воинов, разве не живет под ними, прозябая, душа рабочих, булочников, адвокатов. И это так, но у них и в шинели голос звучит звонко, они живут, а я только призрак в шинели. Есть, кажется, здесь и другие такие призраки. Разве это не призрак или, по меньшей мере, не карикатура, проф[ессор] Аничков, седой, лысый, с огромным брюхом в форме прапорщика и в роли дежурного офицера штаба. Раньше у меня была жизнь «зеркальная», теперь – призрачная – the time is out of joints.