– Будь ты постарше, я бы попросил твой номер телефона, – шепчу я. – Я бы непременно закончил начатое.

– Мы бы не смогли, – отвечает она, отводя взгляд. На ее юном лице мелькает какая-то уязвимость, и, черт возьми, это заводит меня еще больше, вызывает необычайно сильную потребность защитить ее. – Это своего рода моя последняя вечеринка, – поясняет она. – Во всяком случае, на какое-то время.

Последняя вечеринка? А потом я вспоминаю, что сейчас август, что она студентка и похожа на женщину, которая серьезно относится к учебе.

– Конечно. Скоро начнется учебный семестр.

Она открывает рот, будто собираясь что-то сказать, возможно, поправить меня, но потом сжимает губы и вместо этого кивает.

Я беру ее руку и подношу тыльную сторону к своим губам. Было бы неправильно поцеловать ее по-настоящему, а потом броситься прочь, даже мне такой поступок кажется слишком подлым, но тут я не могу устоять. Шелковистое прикосновение ее кожи к моим губам, запах чего-то легкого и цветочного. Может быть, розы.

Черт.

Проклятье.

Внезапно я понимаю, что, возможно, вижу эту женщину в последний раз, но она единственная, с кем бы я хотел встретиться еще, а такого раньше со мной не случалось. Однако я ничего не могу сделать. Она слишком молода, к тому же не дает мне никакой возможности связаться с ней, и я должен убираться отсюда к чертовой матери и ехать в больницу.

С большой неохотой отпускаю ее руку и делаю шаг назад.

– Мэри, было приятно познакомиться.

На ее лице мелькают противоречивые чувства, когда она произносит:

– Мне тоже было приятно с тобой познакомиться, Шон.

Поворачиваюсь, чувствуя, как что-то сжимается у меня в груди, как будто наши тела соединены невидимыми нитями, умоляя меня вернуться назад, но мои разум и сердце уже на пути в больницу, в отделение неотложной помощи, которое я слишком хорошо знаю.

– Что бы там ни было, – кричит мне вдогонку Мэри, – я буду молиться за тебя.

Оглядываюсь через плечо – она одна на танцполе в окружении городских огней, окутанная шелком, а на ее лице интригующее сочетание мудрости и молодости, уверенности и уязвимости. Запоминаю каждую ее черточку и изгиб, а потом говорю:

– Спасибо. – И оставляю ее наедине со сверкающими огнями и неугомонными цикадами.

Уходя, не говорю того, что на самом деле хочу сказать, но думаю об этом всю дорогу до парковки и с горечью повторяю про себя эти слова, пока мчусь в больницу:

«Не утруждай себя этой хренью с молитвами, Мэри. Они все равно не помогают».

Раньше я верил в Бога, как и в рак. То есть я знал, что теоретически и то, и другое существовало, но эти понятия касались других людей и лично к жизни Шона Белла не имели никакого отношения.

Затем, подобно разбушевавшемуся урагану, рак налетел на мою семью, сметая и ломая все на своем пути. Из теории он превратился в ужасную реальность, более мстительную и вездесущую, чем любое божество, и наша жизнь приспособилась к его ритуалам, к причастиям леденцами с морфием и противорвотными препаратами, к аппаратам для ингаляционного наркоза и дневным телепрограммам.

Мы стали прихожанами церкви рака, и я был таким же ревностным, как и любой новообращенный, не пропускал ни одного приема врача, собирал информацию о каждом новом исследовании в данной области, использовал все свои связи в этом городе, чтобы обеспечить свою мать всем самым лучшим.

Так что, да. Теперь я верю в рак.

Но мне уже слишком поздно верить в Бога.

Заезжаю на крытую стоянку больницы, паркую «ауди», а затем бегу через двери отделения неотложной помощи, не обращая внимания на взгляды, которые бросают на меня в смокинге. Направляюсь прямо к стойке регистрации приемного отделения и понимаю – мне везет как утопленнику, потому что там сидит медсестра, с которой я трахнулся несколько недель назад во время последнего пребывания мамы в больнице. Маккензи, или Макайла, или Маккенна, или что-то в этом роде. Когда она замечает меня, ее губы кривятся в горькой усмешке, и я чувствую, что у меня неприятности.