Эдита опустила голову в поклоне. В таком искреннем и полном веры, каким никогда не кланялась в чертогах церкви.

– Вы в моем сердце. Вы были для меня, как мать.

– Тише, девочка моя, тише, – шепнула Маргарита, – не говори так, будто тебе предстоит смерть, а не брак.

Руки Эдиты выскользнули из рук Маргариты. Девушка как-то болезненно улыбнулась, смиренно ожидая, когда гувернантка наденет на её шею тонкую нить жемчуга.

Они блеснули, проехались по коже холодными гранями, скользнув. Кожа покрылась мурашками.

– Иди, – едва ощутимо подтолкнув Эдиту в лопатки, шепнула на ухо Маргарита, – будь скромна.

Девушка опустила голову, молча повинуясь словам своей наставницы. Она всегда верила ей. Маргарита была для неё последняя и самая надежная инстанция.

Поддерживала подол платья, чтобы тот не запутался в ногах, аккуратно ступала вниз по ступенькам. Под её ногами скрипели и трещали половицы.

Лестница вела в самую главную и самую богато украшенную комнату. В ней ещё остались символы минувшей состоятельности. Старый, когда-то дорогой подсвечник, начищенный до блеска. Но кое-где от времени все равно появились пятна.

Дорогие вещи, как женщины. Они, оказавшись в бедности, вянут. Теряют свой блеск и становятся смешными.

Женщины оказавшись в позолоченной клетке или же не в тех руках становятся пародией на себя прежних. На молодых и прекрасных. Жалкая копия, как призрак минувших дней.

В камине потрескивал огонь, а Генрих хрипловато смеялся. На его седых усах пенился эль, а его глаза мутно блестели. Он не был заядлым выпивохой, но меры своей не знал.

Оделся во все лучшее и смотрел на гостя, как на благородного мужа у которого желал, попросить милостыню.

Вокруг стола бегала Мария, терялась под холодным и каким-то суровым взглядом гостя. Едва ли не спотыкалась об собственный подол и утыкалась взглядом в пол, казалось, застыдившись своего уродства.

Уж больно был внимательный взгляд у господина.

Мужчина был преклонных лет. Может быть возраста Генриха, может ещё старше. На его макушке была лысина, вокруг которой, как ореол, были седые волосы. На лице густая борода. В ней смешивались серебряные пряди с темными.

Среднего роста, крепко сбитый мужчина с какой-то аурой власти и непреклонности. На пальцах – перстни, а на ногах начищенные до блеска туфли. Он казался слишком богато одетым для этого убогого жилища. Под его осуждающим взглядом дом казался ещё более ветхим и бедным.

Эдита тяжело сглотнула и шагнула на свет, сложив руки на животе. Не поднимала головы.

Молчаливо ожидала позволения, чувствуя, как её сердце колотится об ребра. То ли от волнения, то ли из-за страха.

– Подними голову, дитя мое, – сказал пришедший господин.

Эдита вздрогнула от незнакомого голоса. Мягкий, низкий и какой-то холодный. В нем была суровость.

Медленно, будто старалась оттянуть этот момент как можно дальше, девушка подняла глаза. Испуганно замерла, как кролик перед удавом, встретившись взглядом с темными глазами.

У мужчины были тонкие губы, крупный нос и глубокие, темные глаза.

– Как твое имя?

– Эдита, – голос сорвался и девушка стыдливо опустила голову.

Мужчина хмыкнул в недовольстве, хотя всем в этой комнате было известно, что он знал её имя задолго до этого, как пришел сюда. Не приходят свататься, если не слышал ничего о своей возможной будущей жене.

– Странное имя, – задумчиво почесал подбородок, внимательно разглядывая Эдиту, сказал мужчина, – языческое.

– Матушка моей жены уж больно просила назвать старшую девочку этим именем, – будто просил прощения, мягко, как-то подхалимски, сказал Генрих.

– Это языческое имя, – отрезал мужчина непреклонно.