– Разве сестра Урсула вчера не ложилась спать?

– Просто она очень рано встает. У нее такая привычка.

– Как рано?

– Часто бывает, что за несколько часов до утрени.

– Утрени? – переспросил Фрост.

– Наше утреннее богослужение в семь часов. Этим летом сестра Урсула с самого раннего утра работала в саду. Ей это нравится.

– А зимой? – поинтересовалась Риццоли. – Что она делает зимой в такую рань?

– У нас в любое время года полно работы для тех, кто еще в силах. Многие из наших сестер уже абсолютно немощны. В этом году нам пришлось нанять миссис Отис для работы на кухне. Но даже с ее помощью мы едва управляемся с рутинными делами.

Риццоли открыла дверцу гардероба. В нем висела аскетическая коллекция черно-коричневой одежды. Никакого намека на иные цвета или украшения. Это был гардероб женщины, целиком посвятившей себя Господу и выбиравшей одежду исключительно с целью служения Ему.

– Это вся ее одежда? Вся здесь, в шкафу? – спросила Риццоли.

– Вступая в орден, мы даем обет бедности.

– Означает ли это, что вы отказываетесь от всего, что вам принадлежит?

В ответ Мэри Клемент снисходительно улыбнулась, как улыбаются ребенку, задавшему нелепый вопрос.

– Это не так уж трудно, детектив. К тому же мы оставляем себе книги, памятные вещицы. Как видите, сестра Урсула обожает свои узамбарские фиалки. Но вы правы, перед приходом в монастырь мы оставляем всю свою собственность. Наш устав предполагает созерцание и размышление, мы отвергаем соблазны внешнего мира.

– Прошу прощения, мать настоятельница, – обратился к аббатисе Фрост. – Я не католик, поэтому не очень хорошо понимаю, в чем смысл вашего религиозного ордена.

Его вопрос прозвучал в высшей степени уважительно, поэтому Мэри Клемент встретила его с улыбкой более теплой, чем та, которую она адресовала Риццоли.

– Мы ведем созерцательную жизнь. Жизнь, состоящую из молитв, самоотречения и медитации. Вот почему мы отгораживаемся от мира этими стенами. Не впускаем сюда посетителей. Уединение для нас благо.

– А если кто-то нарушит правила? – спросила Риццоли. – Вышвырнете вон?

Маура заметила, как Фрост поморщился от грубого вопроса.

– Мы добровольно соблюдаем правила, – пояснила Мэри Клемент. – Подчиняемся им потому, что сами хотим этого.

– Но ведь наверняка может так случиться, что какая-нибудь монахиня проснется утром и скажет: «Мне хочется пойти на пляж».

– Такого не случается.

– Но должно случаться. Они ведь люди.

– Такого не случается.

– Никто не нарушает правил? Никто не выходит за ворота?

– У нас нет необходимости покидать аббатство. Миссис Отис покупает нам продукты. Отец Брофи удовлетворяет наши духовные запросы.

– А письма? Телефонные звонки? Даже в тюрьме строгого режима разрешается время от времени звонить по телефону.

Фрост, болезненно морщась, сокрушенно покачал головой.

– У нас есть телефон для экстренных случаев, – сказала Мэри Клемент.

– Им может пользоваться любая?

– Да, но зачем им телефон?

– А как насчет почты? Вы получаете письма?

– Некоторые из нас сознательно отказались от всякой переписки.

– А если вы все-таки хотите отправить письмо?

– Кому?

– Разве это имеет значение?

На лице Мэри Клемент застыла натянутая улыбка, в которой угадывалась молчаливая мольба Всевышнему послать ей терпение.

– Я могу лишь повториться, детектив. Мы не заключенные в тюрьме. Мы сами выбрали такую жизнь. Те, кто не согласен с нашими правилами, могут уйти.

– И что они будут делать в чужом для них мире?

– Вы, похоже, думаете, что мы совсем ничего не знаем о мире. Некоторые из наших сестер работали в школах или больницах.

– Я думала, устав не позволяет монахиням покидать стены монастыря.