– Генри… Генри… Генри, – прошептала Лив мне на ухо. – Мальчик мой…

Франс обняла меня в очередной раз. Ее красивое лицо, с тех пор как я посмотрел «Проклятие» – фильм ужасов семидесятых, ассоциировалось у меня с лицом Ли Ремик, светловолосой актрисы со светлыми глазами, сыгравшей роль приемной матери. Ее черты способны выразить неисчерпаемую гамму чувств и эмоций. Жестами она изображала любовь и привязанность, а ее грустный взгляд не отпускал меня ни на секунду. Я позволил им излить на меня свою нежность, а сам словно со стороны наблюдал этот цирк. Мира, в который я верил и в котором вырос, больше не существовало. Он только что взорвался вместе со смертью Наоми. И я понял: тот Генри, которым я был до сих пор, тоже перестал существовать, он умер вместе с ней. И о том Генри, который пришел ему на смену, я ничего не знаю…

Я улыбнулся. Франс погладила меня по щеке, отступила на шаг – и снова на сцене появилась Лив. А я вспомнил о дуэте Крюгер – Платт.

– Генри? Есть что-то еще, о чем ты не сказал полиции?

Обычно она говорила «полицейским». Очевидно, момент был слишком серьезным. Я сделал знак, что нет.

– Ты уверен?

Судя по виду, мне не поверили.

– Да, мама, – твердо сказал я. – Я все им сказал.

Пронзительный взгляд Лив.

– Ладно, сынок, ладно… Ты знаешь, как мы любили Наоми. Я… не представляю, что тебе еще сказать… Мы потрясены случившимся, могу представить, что ты сейчас переживаешь. Все это так ужасно… ты не хочешь об этом поговорить?

И вновь я сделал знак, что нет.

Лив взяла меня за руки и прошептала на ухо:

– Этот вечер мы проведем вместе. Не замыкайся один в своем горе, Генри. Не отделяйся от нас.

Она хорошо знает мой характер. В трудные моменты я стараюсь найти место, где можно спрятаться, подобно раку-отшельнику, ищущему убежище в кожухе турбинного двигателя. Лив прижала меня к себе, и я оттаял.

– Мама, это просто кошмар, – выдавил я.

– Да, мой дорогой…

– Не знаете, когда будут похороны?

– После вскрытия, – мягко ответила Лив. – Так сказал шериф.

Вскрытие. На какую-то долю секунды я увидел Наоми на сверкающем столе, заледеневшую, ее торс разрезан и широко раскрыт…

Я отшатнулся.

– О ее матери по-прежнему ничего не известно, – добавила Лив.

– Пожалуйста, мне все-таки нужно побыть одному.

Поколебавшись, мама посмотрела на меня:

– Хорошо.

Они обе сделали шаг назад. Я был в полуобморочном состоянии. Как в состоянии грогги. Я поднялся к себе в комнату с одним-единственным вопросом в голове: как я теперь буду жить? Я чувствовал себя как под анестезией. Такое ощущение, что разучился чувствовать. И радость, и горе. Я захлопнул дверь и щелкнул выключателем. Маленький ночник на тумбочке отбрасывал нежный оранжевый отблеск на стены. За окном уже совсем стемнело. Шел октябрь, и дни чертовски укоротились. Маяк Лаймстоун-пойнт обмахнул окно своей светящейся кисточкой. Я давно привык к этим ночным световым всплескам. Обычно они успокаивали, но в тот вечер в них чудилась угроза. Я разглядывал постеры на стенах, развешанные в ряд, будто в музее научной фантастики в Сиэтле. Подлинный рай для ботанов: пчела на нижнем веке Кэндимена, длинный зловещий коготь из «Хостела», ухмыляющийся череп из «Зловещих мертвецов», вызывающее тревогу детское лицо с черными глазами из «Проклятия», кричащий силуэт на красном фоне из «30 дней и ночей», мрачный круг из «Звонка», белые глаза из фильма «Глаза»…

Мне понадобилось много времени, чтобы собрать всю эту коллекцию. Все эти жуткие картинки. Наоми их обожала. Она любила посидеть у меня зимними вечерами, когда ветер стонет за окном и слышен шум моря. Крепко прижавшись ко мне, она спрашивала с беспокойством в голосе: