Наш герой тем временем демобилизовался – не судьба была понюхать фронтового пороху Первой Мировой и его однополчанам. У Ивана Солоневича имелись на то свои собственные веские причины. Соответствующий документ подшит в его студенческом деле:

«Служивший в запасном батальоне Лейб-гвардии Кексгольмского полка ратник 2 разряда Иван Лукьянович Солоневич <…> (в походах и сражениях не был) по освидетельствованию, произведенному 18 января 1917 г. комиссией врачей Петроградского Николаевского военного госпиталя, оказался одержим: понижением зрения до 0,1 вследствие близорукости правого в степени 6 ОД и левого в степени 4 ОД и на основании <…> приложения к приказу 1913 года №289 УВОЛЕН НАВСЕГДА ИЗ ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ как совершенно к ней неспособный, носить оружия не может».

И вот, комиссованный в январе 1917 года Иван решает восстановиться в университете. В феврале он подает прошение «об обратном приеме», заплатив недоимки – 25 рублей за 1914-й и столько же за 1915 год. Справка, датированная 21 февраля 1917 года, говорит о том, что Иван Солоневич «принят обратно в число студентов юридического факультета»158.

Всего через несколько дней случилась революция…

Подводя итог дофевральскому периоду жизни «Нового Времени», Солоневич писал в эмиграции:

«Новое Время» выдвигало на первый план идею русской государственности, боролось с попытками под маской критики развалить мощное здание российского государства, громило разрушительные тенденции левых партий, словом, удачно или неудачно, другой вопрос – защищало те русские позиции, которые мы, с этих позиций теперь выбитые, – оцениваем несколько иначе, чем мы их оценивали в 1914 году. Может быть, несколько иначе оценили бы и М. Меньшикова, кончавшего свои предвоенные статьи неизменным caeterum censero: «а сколько у нас пулеметов?». Пулеметов у нас не хватило. Но призыв иметь пулеметы – был ретроградством, империализмом, черносотенством. Меньшиков заплатил за это и за многое другое расстрелом»159.

А о его нововременских публикациях после февраля 1917-го будет рассказано чуть позже.

Иван Солоневич немало трудов положил на то, чтобы доказать: никакой революции в феврале 1917 года не было – был переворот. Свои заключения он делал не только на основании изученных документов и мемуаров, но также исходя из того, что видел собственными глазами. Поэтому глава, посвященная роковому 1917-му, в нашем повествовании будет стоять особняком. В ней биограф уходит на задний план и предоставляет возможность главному действующему лицу книги выйти на авансцену. Ибо нет решительно никаких оснований переводить прямую речь в косвенную. Такую, например:

«Последние предреволюционные дни по поручению Б. А. Суворина лазил по окраинам, говорил с рабочими, с анархистами, с эсдеками и с полицией. Полиция была убеждена: все уже пропало. Начальство сгнило. Армия разбита. Хлебные очереди как бикфордовы шнуры. Я ходил и наблюдал: от Таврического и Мраморного дворцов, от салона баронессы Скопин-Шуйской до баб в хлебных очередях. Если мне удастся когда-нибудь написать, как Короленко, „Записки моего современника“, это будет книга! В некоторых отношениях – не во всех – у меня безошибочная память»160.

Как и всякий монархист, именно Февраль, а не Октябрь Солоневич считал отправной точкой российской катастрофы. К осмыслению событий, предшествовавших отречению Царя-Мученика, он постоянно возвращался на протяжении своего долгого творческого пути. Но первая его публикация о «великой и бескровной» состоялась на страницах «Нового Времени». В номере от 9 (22) марта 1917 года под инициалами «И. С.» помещена заметка «Немцы о русской революции». Вот ее содержание целиком: