– Сам знаешь, о чем я и почему. Миних… То-то и оно, что был Миних. Буду я. И ты – будь…

На том закончили. А, закончив, Волхин обнаружил, что Шарона уже нет возле его ног, пес ожесточенно хлебает из миски, аж шерсть на загривке топорщится… Виктор Иваныч покачал крупной тяжелой головой. Улыбка родилась на его губах. Злоба схлынула, как грозовая вода – в песчаный грунт.

А ливень бы не помешал, – подумалось Волхину – дождя нет и нет, трава сохнет даже без жары. Утренней росы, что увлажняет землю с последних дней августа, ей не хватает, стебель желтеет. Сохнет, как от мирной жизни и как в отступлении сохнет, желтеет трубчатый душевный организм.

Волхин отправился за ведром и принялся таскать воду от крана к деревьям. Начал он с любимой своей березы, что стройным силуэтом возвышается над домиком и над другими деревьями – свеженькими, только окрепшими сосенками, канадским кленом, раскидавшим ветви медным веером, не ввысь, а вширь, над яблоньками и сливовым деревом, этим летом бедными на плоды после налета странных, крохотных, да страшно прожорливых жучков. Потом вода досталась двум крохотных дубовым росточкам, поднявшимся из желудей, зарытых им прошедшей осенью. Волхин загадал тогда – поднимется хоть один – и будет Светлане личное счастье. А тут – оба. Светка и Катя…

Пес поначалу наблюдал за трудами праведными издалека, из тени, которую на его морду набрасывал дощатый высокий пол террасы. Он мерял взглядом березу и то, как ласково кладет на ее ствол усталую ладонь Человек. Он считал шаги долгого пути Человека, ковыляющего с ведром к дубкам. А когда дело дошло до сосенок, что распустили зеленый колючий пушок, Шарон поднялся и пошел следом за Волхиным. А когда тот, на пол пути, опустил на землю полное ведро, чтобы передохнуть, овчарка ткнула морду в воду, фыркнула и полизала холодную прозрачную зыбь. Круги, побежавшие по воде от носа, ее заинтересовали. Иваныч порадовался, заметив это: «Ну вот, так-то лучше», – подумалось ему. Он схватился за дужку с новой силой.

После обеда Волхина нестерпимо потянуло в сон. Так он натаскался воды, так натрудил локти, колени и спину, что рухнул на кушетку и проспал до вечера. Прежде за ним такого не водилось. Да, бывало, приляжет с книжкой, бывало, вздремнет, отложив ее в сторону, под бок, но накоротко, так что обложка остыть не успеет от державшей его ладони. А тут – обед проспал!

Волхину мерещилось, как он однажды выгреб свое тело из свинцовых неудержимых вод Иртыша, вознамерившегося унести его за собой куда-нибудь в Китай… Но тело справилось с мощным потоком. Оказавшись на берегу, Виктор распластался на песке в изнеможении, и представилась ему вся его жизнь, не в последовательности событий и переживаний, а совсем иначе, разом и целиком. И отцом, и матерью, и самим собой. Это случилось сразу после возвращения из Афганистана, но не мерещились ни чужие горы, ни лица под чалмами, похожие на печеные тыквы, ни чужие разрушенные тела и дома, ни совсем другое – ни детство с первой любовью, ни каникулы с мамой в Феодосии, где впервые он попробовал трубочку с ванильным кремом, ни, ни, ни… Разом и целиком – это было, как его береза, и стройная и высокая, и одна и за себя, и за дубки, и за любовь, и за дружбу, и за родину, и за смысл. Как береза ночью, под звездой и в свете луны, одной женственной тенью над крышей домика. Женщина, покрытая шалью…

И снова сумрак сознания понес его мнимое тело сквозь черные скалы, на спасение солдатиков отряда, давно погибших под минами душманов, которые укрылись за грядой над ущельем. Эти – умельцы делать засады. Сон вернул мнимое тело Волхина в ту точку времени, где он, командир группы спецназа, принял решение, каким путем идти. Он принял неверное решение – и не успел. Он снова и снова гнал себя и бойцов другим путем, тем путем, как предложил сержант, но снова и снова оказывался на месте, где раскиданы куски тел да гильзы, да засохла кровь на широких камнях. И черные птицы в белой от солнца вышине. И вой волка, отпугивающий стервятников.