– Мать, прекрати, – Александр приподнялся на локтях. – Ты, что за дурь мелешь? Кира в соседней комнате спит, в другой комнате невестка, а я вот он, рядом. Или ты не веришь? Пощупай, вот он я, живой.

– Ну тебя, Сашка, с тобой ни о чём серьёзном поговорить нельзя.

– Мать, я скоро от твоих серьёзных вопросов выть начну. Отворачивайся и спи, едрит твою кочерыжку!

Жена отвернулась к стенке, жалостливо всхлипывая.

– Ну ладно тебе, Веруня, успокойся, – Александр прижался к жене, нежно обнял, стал целовать в шею, ушко. Жена повернулась к нему и ткнулась в него мокрым лицом:

– Саша, я ведь люблю вас, Сашенька.

– Веруня, хватит, хватит, сейчас нас, от твоих слёз, в океан вынесет. Успокойся, – он гладил жену по голове и легонько прижимал к себе, и она успокоилась. Через несколько минут она уже сопела у него на плече.

Александр боялся пошевелиться, чтобы не разбудить жену. Он звал сон, начинал считать, но сбивался со счёта. Открывал глаза, ждал, когда веки отяжелеют и глаза сами закроются, но всё тщетно. Мысли возвращались к Лёше и Люсе. И вдруг неожиданно, совсем явственно, он вспомнил, нет, даже не вспомнил, а увидел себя маленьким.

Ему было шесть лет. Жаркий полдень в середине лета. Босиком, в одних шортиках он бежит к деду на конюшню. Ноги обжигает дорожная пыль, и он сбегает на обочину в траву, мягкая трава щекочет прохладой.

Дед в вышитой льняной рубахе, в шляпе крутит ворот колодца, достаёт деревянную бадью с водой, льёт её в деревянное корыто. Рядом с корытом стоит жеребец, он в нетерпении стучит копытом, фыркает, пробует мордой воду и замирает, всасывая её в себя.

Дед улыбается Александру, подхватывает его, кружит над головой, осторожно сажает на жеребца. Тот вздрагивает, отрывается от корыта и тоже смотрит на Александра, но каким-то грустным глазом. Узнав юного наездника, продолжает утолять свою лошадиную жажду.

Александру хорошо. Он ухватился за жесткие волосы лошадиной холки и в мыслях уже скачет по лугам, полям, оврагам.

– По-обе-ере-еги-ись! – слышится откуда-то. Александр оглядывается и видит, как в их сторону несётся огромный бык, а с двух сторон наездники с кнутами. Огромный бык, с железным кольцом в ноздре, не слушается их.

– Ах ты, едрит твою кочерыжку! Сорвался бугай! – дед берёт жеребца под уздцы и отводит за колодец. Он с тревогой смотрит то на приближающегося быка, то на Александра. – Спокойно, Тургай, спокойно, – но жеребец, будто почувствовав опасность, громко заржал и попытался встать на дыбы. Дед осадил его.

– Спокойно, Тургай, спокойно. Александр, держись, – дед даёт ему повод в руки. – Ну, внучок, не дрейфь. Не давай Тургаю голову задирать. Подтягивай узду, подтягивай. – Сам берёт бадью в руки и ждёт.

Бык в бешенстве проскочил мимо колодца, но, будто что-то вспомнив, остановился, развернулся и рванул на деда.

Жеребец заржал, почувствовав опасность, встал на дыбы, Александр потянул поводья на себя что было сил. Конь захрапел и пошёл кругом, в ярости грызя трензель, вытанцовывая копытами по земле, и замер.

Александр только видел разлетевшиеся щепы от бадьи и лежащего рядом с колодцем огромного быка.

Всадники спешились и кинулись вязать быку ноги:

– Ну, Кирилл Яковлевич, ты и тореадор, тореадор. Ты не убил его? Мы думали тебе хана.

Дед стоял весь бледный, прямой, что та оглобля, в руках держал сапожный нож:

– Я бы не посмотрел, что он племенной, едрит твою кочерыжку, у меня внучок здесь, а Тургай норовистый… а у меня нога… едрит твою кочерыжку.

Племенной пусть в стойле стоит, там его место… Я бы не посмотрел. Пусть радуется, что я ему глотку не отхватил… А завфермой скажите, увижу его сегодня, я ему ноги пообломаю. А если бы дети попали? Да мало ли кто?