– Куда? Стой, паскуда! Ты чего, думаешь так легко отбрешишься?, – женщина в одно мгновение отскочила в сторону от калитки, в воздухе мелькнула зеленоватая тень трехлитровой банки, снятой со штакетника, и с глухим звоном разлетелась в брызги по двору.

Мишка шатнулся вперед, оперся руками на землю и тут же вскочил. Обернувшись в сторону дела и соседки он уже готов был смести ее вместе с забором, в глазах горела дикая ненависть и обида, на правой стороне, чуть выше виска волосы стали насыщенно-рубиновые, по щеке завихляли струйки крови.

– Сука! – едва слышно произнес парень.

– Мишка! Живо в мастерскую! Там полотенцем голову зажми! – Ильич сурово посмотрел на женщину и легким щелчком открыл калитку.

Соседка в гневе метнулась к долгожданному проходу во двор, но дед встал у нее на пути и разойтись с их габаритами в узком проему штакетника не получалось.

– Ох уж и бабы… – Ильич выдал забористую подборку матов, – Заходи, вон там садись! Сейчас участкового позовем, он разберется – дед указал на небольшие козлы под навесом, где валялись запорченные заготовки и расколотые доски.

– Что мне там в твоих гробах делать? – женщина попыталась сделать шаг назад.

– Сидеть и ждать! По что парню голову рассадила? Это я сам видал, а вот в твоих россказнях пусть органы разбираются. А то раскудахталась она мне тут про колонию. Сама сядешь! – Ильич небрежно зацепил толстое, колбасообразное запястье и заволок женщину во двор, подталкивая в сторону навеса.

Соседка попыталась возразить, но Ильич сжал ее руку, свел брови и почти не шевеля губами что-то сказал.

– Так что Шурка, разговоры не тебе говорить теперь, – ухмыльнулся дед.

Мишка сидел на скамейке у окна и сквозь запыленное стекло смотрел на выгон и дорогу, предварительно стерев пыль, повторяя ее контуры и контуры высоких пирамидальных тополей, стоявших вдалеке к кладбища.

– Рубаху снимай! – за спиной раздался звонкий голос за тоном которого или в глубине раздумья, Мишка не услышал, как открылась дверь и вошла Тоня, – Че опять учудили, бойцы?

– Голову разбили, – парень убрал полотенце от раны, которое уже успело присохнуть и запутать все волосы.

– Голову я вижу, дед сказал, что еще и бочину разнесли?

– Да ерунда, ссадина.

– Ерунда говоришь? Дед сказал, что Шуркину Аньку с той ерунды, как порося в кровищу измазал.

– Ты ей веришь?

– Я никому не верю, – Антонина ущипнула Мишку за щеку, растягивая рот в улыбчивую гримасу, – Я вон дырку в голове у тебя вижу, в то что она есть я верю, ссадины хорошие слева – тоже в них верю, не мое дело знать зачем они и по какому поводу, Серега едет, он разберется.

– Ага, – Мишка дернулся от боли, когда девушка расправила слипшиеся от крови волосы.

– Ерунда, до свадьбы заживет!

– До твоей? – ухмыльнулся парень.

– До моей, у тебя голова новая отрастет, – отшутилась Тоня

Она нависла над парнем, едва дыша, кропотливо разбирая волосы около раны, выбирая осколки стекла, которые выкладывала на старую алюминиевую тарелку, рядом с лежавшими в ней шурупами. Мишка глубоко вдохнул воздух с шумом, замер.

– Вкусно пахнешь.

– Чего? – Тоня откинулась чуть в сторону и заглянув в лицо переспросила, – Чего ты там лопочешь? Ты думай, что сейчас плести Сереге про Аньку будешь, а не ко мне подкатывай. Совсем пацаны с дуру стали, ей шестнадцать еще нет, а они ее … – Тоня пнула Мишку пальцем между глаз, отвернула его лицо в сторону стены и продолжила обрабатывать рану.

– Ты же говоришь, что не веришь болтовне?

– Не верю!

– А мне?

– Я вранье спиной чую! Ты, допустим, сейчас врешь! – Тоня взвизгнула и отскочила от парня, вертясь вокруг себя и одергивая и тряся подол платья.