Перейдя к школьной теме, Василий Игнатьевич посетовал, что трудно со всем этим хозяйством ему управляться, никто не помогает, хотя и обещают. Михаилу тут же вспомнились похожие жалобы Марии Антоновны, пусть и в другом масштабе. О коллегах, Викторе Андреевиче Орлове и Нине Васильевне Боровой, Василий Игнатьевич распространяться не стал, он лишь заметил, что дело они своё знают, однако живут далеко, больше положенного их в школе не задержишь.

– Вот такие дела, Михаил Семёнович, – заключил Василий Игнатьевич, – принимайте хозяйство.

Посидели, помолчали. Василий Игнатьевич вдруг засуетился:

– Да что это я сразу о делах, а Вы, может, ещё и не завтракали, так я быстро организую.

Михаил поблагодарил, сказал, что он сыт, и они отправились в школу. Лёгкий ветерок, чуть тронутый ночной прохладой, приятно ласкал лицо. Деревня была совершенно безлюдной.

– Все в поле, – пояснил Василий Игнатьевич, – спешат убрать урожай: хлеба тяжёлые, недавно их ветром и дождём прибило к земле, так что жать трудно. Моя Катерина, возвращаясь, домой, даже поесть не может, валится с ног от усталости. Разве можно в такую пору заставить кого-нибудь ещё и в школе работать?..

Перейдя дорогу, они подошли к школе. Пятистенка с чуть побольше, чем в обычных избах, окнами, высокая завалинка, большие двухстворчатые входные двери, большое крыльцо. Василий Игнатьевич открыл висячий замок, и они попали в довольно просторный коридор. Туда выходили по две двери с каждой стороны и одна в торце коридора. Потрескавшиеся печи с вываливающимися дверцами, широкие щели в полу, перекосившиеся косяки и полумрак. Свет падал в коридор лишь из фрамуг над дверьми, стоял затхлый воздух давно не проветриваемого помещения – всё это говорило о запущенности и отсутствии хозяйского глаза.

В классах плотными рядами стояли изрезанные ножами разваливающиеся парты, маленькая тумбочка, табурет, висячая доска – вот и вся обстановка. С почерневших брёвен стен торчала конопатка, дощатый потолок был весь в копоти, похоже, печи дымили – всё это не создавало уюта, что постороннему сильно бросалось в глаза. Однако сия картина нисколько не смущала Василия Игнатьевича, он, видимо, уже привык.

– У нас четыре классных помещения, учительская – прямо по коридору, – сообщил Василий Игнатьевич, – ещё есть сарай и уборная, – добавил он.

Вид учительской оказался не лучше: в отгороженной от коридора комнате стоял грубо остроганный красный шкаф, два столика, четыре табурета, на стене висела карта полушарий.

– Здесь зимой, конечно, ноги мёрзнут, – невесело сообщил Василий Игнатьевич, – печки-то нет, из коридора обогреваемся, а в переменку как начнут тут наружными дверьми хлопать, так холод по ногам и идёт. Бывает, зимой одетыми сидим, видали, сколько щелей, разве натопишься? Вот и учителя, насмотревшись на эту жизнь, особо тут не задерживаются, – заключил Василий Игнатьевич и вопросительно взглянул на Михаила: надолго ли тот приехал?

Самого Василия Игнатьевича неустроенность и недостатки в школе мало трогали, он всё это переносил как должное, как неизбежность.

Всё ж условия для занятий, какие-никакие были, четыре урока пролетали быстро.

А дальше начиналась его обычная жизнь: дневник, чистописание, мастерская в кладовке да столярное ремесло с токарным станком, инструментами для выпиливания и резьбы по дереву. Вся его жизнь крутилась вокруг этих увлечений, поэтому семьёй он обзавёлся поздно. Когда жил в городе, каждое лето приезжал к родителям погостить. Мать что только ни делала, чтобы познакомить его с какой-нибудь девушкой и женить, но каждый раз он ускользал и возвращался назад в город холостым. Однако один из приездов стал для него судьбоносным…