Эта злость переплавилась в холодную, упрямую энергию. Как только компьютер снова заработал стабильно, Величко с мрачной решимостью восстановил потерянные наработки, сверяясь с записями в блокноте. Он сделал это быстро, почти механически, отбрасывая остатки сомнений и тревог. И затем, словно атлет после вынужденного перерыва, он с удвоенным, почти яростным упорством снова погрузился в мир Протоглифов.

С этого момента его существование сжалось, схлопнулось до размеров экрана монитора и стопки распечаток. Дни и ночи потеряли свои четкие границы, сливаясь в один непрерывный поток анализа, гипотез, тупиков и редких, крошечных озарений. Кабинет превратился в берлогу, заваленную бумагами и пустыми чашками еще больше прежнего. Звонки на стационарный телефон он игнорировал, на сообщения по электронной почте отвечал односложно или не отвечал вовсе. Коллеги, пытавшиеся заглянуть к нему, натыкались либо на запертую дверь, либо на его отсутствующий, невидящий взгляд, обращенный не к ним, а куда-то вглубь веков, к тем, кто оставил эти невозможные знаки.

Он почти перестал есть, забывал спать, двигаясь лишь на автомате между столом, кофейником и, изредка, туалетом. Внешний мир отступил, стал размытым фоном, шумом за толстым стеклом его одержимости. Существовали только глифы. Он вглядывался в них часами, пытаясь уловить ритм, логику, скрытую за хаотичным фасадом. Он распечатывал их, вешал на стены, раскладывал на полу, менял местами, словно играя в какой-то безумный пасьянс, надеясь, что физическое перемещение поможет выявить неочевидные связи.

Маркеры начала и конца блока были лишь первым шагом, тонкой ниточкой, за которую он теперь тянул изо всех сил. Но за ней открывалась лишь еще большая глубина непонимания. Язык не поддавался. Он дразнил, показывая фрагменты структуры, но тут же ускользал, рассыпался, стоило Величко подумать, что он ухватил закономерность.

Но он не сдавался. Упрямство, всегда бывшее его основной чертой, теперь разрослось до фанатизма. Технический сбой стал не предупреждением, а вызовом. И он принял его. Его мир сузился до этой битвы – он против молчания глифов. И он был намерен победить. Или, по крайней мере, понять правила этой странной, молчаливой войны. Он еще не знал, что противник уже начал расставлять фигуры на другой доске – доске его собственной жизни.

2.

Дни сливались в недели. Величко бился над глифами с упорством одержимого. Начальные и конечные маркеры, которые он с таким трудом выявил, оказались верхушкой айсберга, но сам айсберг оставался невидимым под темной водой хаоса. Чем больше он анализировал структуры внутри этих помеченных блоков, тем больше убеждался: это не язык в привычном понимании этого слова.

Никакие известные лингвистические модели не подходили. Грамматика, если она и была, подчинялась совершенно чуждым законам. Не было очевидных корней, суффиксов, флексий. Попытки сопоставить глифы с какими-либо известными семантическими полями (действия, объекты, качества) проваливались. Текст оставался непроницаемой стеной.

И тогда, в один из редких моментов, когда его мозг, перегруженный деталями, вдруг переключился на более высокий уровень абстракции, Величко осенила новая, дерзкая мысль. А что, если он ищет не то? Что, если эти глифы – не знаки, обозначающие слова или даже звуки? Что, если они кодируют нечто гораздо более фундаментальное?

Он снова и снова рассматривал повторяющиеся элементы, теперь уже не только маркеры, но и другие короткие, устойчивые связки, которые начали вырисовываться из хаоса. Они были до странности элементарны по своей графической структуре, но комбинировались в непредсказуемые, сложные цепочки. Это было похоже не на письмо, а на… схему? Формулу? Но формулу чего?