– Ну а какое это отношение имеет к самоубийству?

Пятакова осадила его:

– Не запрягал, любезный, так и не нукай! Не глупее тебя. Не тебе, безмозглому, а господину приставу докладываю. Стало быть, отношение самое прямое! Вернулся домой покойный затемно. И очень сердитый! Ругается: «Ждал-ждал, а этот дядя так и не появился. Тогда сам поехал по адресу, это Вторая улица в селе Черкизово, дом Утенкова. И что же оказалось? Это вовсе не барский дом, а так, крестьянская хибара. Библиотеки, понятно, никакой нет и не было. Госпожа Пятакова (это он ко мне обращается)! Вам что-нибудь ясно? Для какой надобности меня обманули? Зачем, охальники, пожилого человека гоняли попусту на другой конец города? Теперь я весь разбит, аж в висках ломит. Ведь это натуральное хулиганство, не иначе!»

Пристав Диевский вопросительно поднял брови:

– И что из всего этого следует?

– А то, – быстро ответила Пятакова, – что я умею понимать чужие страдания. Как раз вчера утром я была на Никольской, купила у Феррейна упаковку лекарств от головной боли. Называется оволецитин. Сорок копеечек стоит. Дала покойному две таблетки, он мне сказал «спасибо» и к себе пошел, весь не свой. Ей-богу! Вот с горя, бедняжка, и повесился. Не перенес, что его с книгами провели так. Ох, как он до книг охоч был – страсть!

Домовладелец Гурлянд, человек осторожный и даже пугливый, тяжело вздохнул:

– Что за наказание такое? То у меня когда-то вот этот бриллиантовый перстень похитили, – он повертел в воздухе пальцем, на котором искрился громадный камень, – спасибо господину Жеребцову, нашел, то вот… этот Абрамов.

(Историю о перстне мы еще расскажем.)

Диевский задумчиво глядел на окно, за которым теперь, когда солнце поднялось довольно высоко, явственно был виден висящий на люстре человек.

– Почему окно закрыто? – спросил он у Пятаковой. – Ведь нынче погода весьма теплая.

– Окно закрыто, но открыта форточка! – уточнила та. – Покойный Лев Григорьевич очень боялся пыли, считал вредной для книг. По этой причине не открывал окон даже в самую жаркую погоду. – Пятакова понизила голос: – Покойный, надо признаться, был немного не в себе, он просто помешался со своими книгами. Вязанками притаскивал! Неужто столько прочесть возможно?

Нарушая субординацию, в разговор опять вмешался городовой Митькин:

– Был бы нормальным, так из каких-то книжек не полез бы в петлю!

Пристав Диевский строго сказал:

– Городовой, исполняйте свои обязанности, отодвиньте любопытных подальше! – И к Пятаковой: – Посторонних здесь вчера никого не шаталось вечером?

– Как можно? Никого! – воскликнула та. – Я тут же бы сигнализировала…

Пристав подумал, что зря побеспокоил высокое начальство, протелефонировав в Гнездниковский: «Видать, и впрямь дядя этот был малахольный! А что обо мне Кошко теперь подумает? Скажет, что я беспомощный. Ведь новая метла чисто метет, как бы меня того, не вымели».

В этот момент, распугав толпу резкими звуками клаксона, через арку во двор Галкин вкатил авто, набитое сыщиками.

Соколов, сидевший возле шофера, грозно крикнул:

– Кто посмел затаптывать следы на месте преступления? Городовой, арестовать виновных и доставить в участок!

Толпа, толкаясь и давясь, моментально отступила со двора. Лишь из окон, рискуя сверзнуться вниз, выглядывали любопытные.

Жеребцов, с неожиданной ловкостью для его высокого роста, первым выскочил из авто. Завидя Гурлянда, как старому доброму знакомому, пожал руку.

Пристав Диевский, испытывая неудобство по той причине, что обращаться приходилось одновременно и к новому начальнику, как к старшему, так и к Соколову, как самому авторитетному, поворачиваясь то к одному, то к другому, деловито проговорил: