Окинув всех настороженным взглядом, император остановил глаза на Ахилле Татии.

– Что тебя привело сюда, мой верный аколит? – спросил он. – И почему этот воин находится здесь в столь поздний час?

Тут-то и настало время для придворных придать своим лицам выражение regis ad exemplum[7], но, прежде чем патриарх успел каждой своей чертой изобразить глубочайшую озабоченность, Ахилл Татий сказал несколько слов, напомнивших Алексею, что он сам приказал привести сюда этого воина.

– Ах да, совершенно верно, добрый мой аколит, – сказал император, и тревожные морщины исчезли с его лба. – Мы забыли об этом деле за другими государственными заботами.

После этого он обратился к варягу искренней и теплей, чем обычно говорил со своими придворными: ведь для деспота монарха надежный рядовой гвардеец – это человек, которому можно доверять, в то время как любой военачальник всегда вызывает у него некоторые подозрения.

– А, наш достойный англодатчанин, как твои дела?

Столь нецеремонное приветствие удивило всех, кроме того, к кому оно было обращено. Хирвард ответил императору военным поклоном, скорее сердечным, нежели почтительным, и громким, неприглушенным голосом, поразившим присутствующих даже больше, чем англосаксонский язык, на котором иногда говорили эти чужеземцы, воскликнул:

– Waes hael, Kaisar mirrig und machtigh! – Что означало: «Будь здоров, великий и могущественный император!»

Алексей тонко улыбнулся и, чтобы показать, что он может разговаривать со своими воинами на их родном языке, произнес обычный ответ:

– Drink hael![8]

В ту же минуту прислужник подал серебряный кубок с вином. Император слегка пригубил его, словно пробуя на вкус, и затем приказал передать вино Хирварду, чтобы тот выпил.

Сакс не заставил просить себя дважды и тут же осушил кубок до дна. Легкая улыбка, приличествующая такому обществу, пробежала по лицам собравшихся при виде подвига, отнюдь не удивительного для гиперборейца{53}, но поразившего умеренных греков. Сам Алексей рассмеялся гораздо громче, чем это могли себе позволить придворные, и, с трудом подбирая варяжские слова и путая их с греческими, спросил у Хирварда:

– А ну-ка, скажи, мой храбрый британец, мой Эдуард, – помнится, тебя зовут Эдуардом, – знаком ли тебе вкус этого вина?

– Да, – ответил варяг не моргнув глазом, – я пробовал его однажды под Лаодикеей…

Тут Ахилл Татий, понимая, что воин вступает на весьма зыбкую почву, сделал попытку привлечь его внимание и тайными знаками заставить замолчать или по крайней мере тщательно обдумывать слова в таком обществе. Но варяг, повинуясь военной дисциплине, смотрел только на императора как на своего повелителя, которому он обязан отвечать и служить, и не замечал знаков Ахилла, ставших настолько явными, что Зосима и протоспафарий обменялись выразительными взглядами, словно предлагая друг другу отметить в памяти поведение главного телохранителя.

Между тем разговор между императором и воином продолжался.

– Как же тебе понравился этот глоток по сравнению с тем? – спросил Алексей.

– Мой господин, – ответил Хирвард, обведя присутствующих взглядом и поклонившись с врожденной учтивостью, – общество здесь, конечно, гораздо приятнее, чем компания арабских лучников. Но я не почувствовал того вкуса, который придают глотку редкостного вина палящее солнце, пыль битвы и усталость после того, как поработаешь таким оружием, как это, – он поднял свою алебарду, – восемь часов подряд.

– Быть может, у этого вина есть другой недостаток, – сказал Агеласт-Слон, – если мне простят такой намек, – добавил он, взглянув в сторону трона. – Может, этот кубок слишком мал по сравнению с тем, который был при Лаодикее?