– В таком случае, если ты не возражаешь, я увезу ее с собой, благо в карете есть место.

– Но ведь она так похожа на дофину! Об этом нужно подумать, герцог.

– Я об этом подумал. Под руками Рафте всякое сходство исчезнет за полчаса. В этом я тебе ручаюсь… Итак, напиши дочери записку, объясни, какое значение ты придаешь тому, чтобы у нее была своя горничная и чтобы эта горничная звалась Николь.

– Ты полагаешь, что она непременно должна зваться Николь?

– Да, таково мое мнение.

– А если ее будут звать как-нибудь иначе?..

– Это будет куда как хуже; клянусь тебе, что я в этом убежден.

– Тогда напишу немедля.

Барон тут же написал письмо и вручил его Ришелье.

– Но ведь надо дать Николь наставления, герцог?

– Я все объясню ей сам. Она девушка понятливая?

Барон улыбнулся.

– Итак, ты ее мне доверяешь, не правда ли? – спросил Ришелье.

– Ей-богу, это уж твое дело, герцог; ты у меня ее попросил – я тебе ее отдал, делай с ней, что сочтешь нужным.

– Мадемуазель, вы поедете со мной, – обратился к горничной герцог, – собирайтесь, да поживее.

Николь не заставила его повторять. Даже не спрашивая позволения барона, она в пять минут собрала пожитки в узелок и легкой поступью, словно не идя, а летя по воздуху, бросилась к карете вельможи.

Тут и Ришелье простился с другом, вновь рассыпавшимся перед ним в благодарностях за услугу, которую тот оказал Филиппу де Таверне.

Об Андреа не было сказано ни слова, но это умолчание было многозначительнее любых слов.

Николь чувствовала себя несколько смущенной: перебраться из Парижа в Трианон было для нее как-никак еще большей победой, чем из Таверне приехать в Париж.

Она так любезничала с кучером г-на де Ришелье, что на другой же день во всех мало-мальски аристократичных каретных сараях и передних Версаля и Парижа только и разговору было, что о новой горничной.

Когда приехали в Ганноверский павильон, г-н де Ришелье взял красотку за руку и сам отвел ее на второй этаж, где г-н Рафте, поджидая их, сочинял от имени монсеньора письмо за письмом.

Поскольку из многих дел, коими занимался г-н маршал, самую важную роль играло военное дело, то и Рафте сделался, по крайней мере в теории, таким искушенным воителем, что и Полибий[34], и шевалье де Фолар[35], будь они живы, были бы рады получить одну из тех памятных записок по фортификации и тактике, какие каждую неделю писал Рафте.

Итак, г-н Рафте корпел над проектом военных действий против англичан в Средиземном море; маршал, войдя, обратился к нему:

– А ну, Рафте, погляди-ка на это создание!

Рафте поглядел.

– Очень мила, монсеньор, – сказал он, весьма выразительно скривив губы.

– Да, но какое сходство! Я говорю о сходстве, Рафте.

– А верно, черт побери!

– Не правда ли, ты тоже замечаешь?

– Сходство необыкновенное: оно или погубит ее, или принесет ей большую удачу.

– Поначалу чуть не погубило, но мы сейчас наведем порядок; как видите, Рафте, у нее белокурые волосы, но с этим не так уж трудно справиться, правда?

– Нужно просто-напросто превратить их в черные, – отвечал Рафте, которому не привыкать было подхватывать на лету мысли своего хозяина, а порой даже думать за него.

– Подойди к моему туалету, малютка, – сказал маршал. – Этот господин, большой искусник, превратит тебя в самую хорошенькую и самую неузнаваемую субретку в целой Франции.

И впрямь, через десять минут Рафте с помощью состава, коим маршал пользовался каждую неделю для окраски своих седых волос, прятавшихся под париком, – если верить г-ну Ришелье, это кокетство до сих пор нередко пригождалось ему в кое-каких знакомых домах, – перекрасил прекрасные белокурые с пепельным оттенком волосы Николь в черные как смоль; затем он провел по ее густым золотистым бровям булавкой, которую закоптил на свечке; этим он придал ее жизнерадостной физиономии такую причудливость, ее бойким и ясным глазам такой яркий, а подчас и зловещий блеск, что она стала похожа на фею, которая, повинуясь заклинаниям волшебника, вышла из волшебной шкатулки, где тот содержал ее.