Она жаловалась, что стала пленницей, рабыней, что ей нечем дышать, что она не видит солнца. Она завидовала участи самых обездоленных созданий, птиц, цветов. Она называла Бальзамо тираном.

Потом, от жалоб перейдя к ярости, она принялась рвать в клочья драгоценные ткани, которые подарил ей муж, желавший разбудить в ней кокетство и тем скрасить одиночество, на которое он ее обрек.

А Бальзамо говорил с ней ласково и глядел на нее с любовью. Видно было, что это слабое и мятущееся создание успело занять в его жизни, и уж во всяком случае в его сердце, огромное место.

– Лоренца, – увещевал он, – мое любимое дитя, к чему такая враждебность, такая непримиримость? Ведь я люблю вас более, чем возможно выразить, так почему бы вам не стать мне преданной и нежной подругой? Тогда вам нечего будет желать, тогда ничто не помешает вам свободно расцветать на солнце, подобно цветам, о которых вы сейчас толковали, расправлять ваши крылышки, подобно птичкам, которым вы завидовали; мы с вами всюду бывали бы вместе; вы увидели бы не только солнце, которое вас так манит, но и искусственные солнца, которые манят людей, празднества, которые посещают женщины этой страны; вы были бы счастливы, следуя своим склонностям, и дарили счастье мне, как я его понимаю. Почему вы не хотите этого счастья, Лоренца, ведь вам, при вашей красоте, при вашем богатстве, позавидовало бы столько женщин?

– Потому что вы внушаете мне ужас, – отвечала гордая молодая женщина.

Бальзамо впился в Лоренцу взглядом, в котором жалость примешивалась к гневу.

– В таком случае живите той жизнью, на которую сами себя обрекли, – сказал он, – а если вы столь горды, то не жалуйтесь.

– Я и не жаловалась бы, если бы вы оставили меня в покое и не заставляли говорить с вами. Не показывайтесь мне на глаза, а если входите в мою тюрьму, не говорите со мной ни слова, и я уподоблюсь тем бедным птицам из жарких стран, которых держат в клетках: они умирают, но не поют.

Бальзамо с трудом сдержался.

– Полно, Лоренца, – сказал он, – проявите хоть каплю кротости, каплю смирения; попытайтесь заглянуть в мое сердце, в сердце человека, который любит вас больше всего на свете. Хотите, я принесу вам книги?

– Нет.

– Но почему? Книги вас развлекут.

– Я хочу умереть от тоски.

Бальзамо улыбнулся или, вернее, выдавил из себя улыбку.

– Вы с ума сошли, – возразил он, – вам прекрасно известно, что вы не умрете, пока я рядом с вами, готовый ухаживать за вами и исцелить вас, если вы заболеете.

– О, вам не удастся меня исцелить, если в один прекрасный день вы обнаружите, что я повесилась, привязав вот этот шарф к прутьям решетки…

Бальзамо содрогнулся.

– Или, – в отчаянии продолжала она, – когда я открою вот этот нож, чтобы пронзить себе сердце.

Бальзамо побледнел, на лбу у него выступил холодный пот; глядя на Лоренцу, он угрожающим голосом произнес:

– Нет, Лоренца, вы правы, в этот день я не исцелю вас – я вас воскрешу.

У Лоренцы вырвался крик ужаса: она не знала границ могущества Бальзамо, она поверила его угрозе.

Бальзамо был спасен.

Покуда она предавалась отчаянию перед лицом этой новой непредвиденной опасности, покуда ее лихорадочная мысль металась в непреодолимом кругу терзаний, не видя выхода, до ушей Бальзамо донесся звонок колокольчика, в который позвонил Фриц.

Колокольчик издал три одинаковых звонка.

– Гонец, – сказал Бальзамо.

Потом, после короткого перерыва, прозвучал еще один звонок.

– И спешный, – добавил Бальзамо.

– А, – откликнулась Лоренца, – значит, вы от меня уйдете!

Он взял холодную руку молодой женщины.

– Еще раз, последний раз, – обратился он к ней, – давайте жить в добром согласии, в дружбе, Лоренца! Судьба предназначила нас друг другу, давайте видеть в ней союзника, а не палача.