К князю Кориату почтенный директор зрелищ так привязался, что совершенно уже не мог без него обходиться. Хотя Юрий, как и все мистики тогдашнего русского общества, ожидал пришествия с Запада адепта, который бы наконец открыл VIII провинции высшие тайны «великого дела», но и на него Калиостро произвел сперва весьма невыгодное впечатление. Но затем чудесные явления, произведенные магиком, а может быть, и красота его супруги совершенно потрясли молодого человека. Образ Серафимы, то улыбающийся, то страждущий, преследовал князя. Стонущей тенью проносилась она мимо… И мысли князя поминутно возвращались к ней…

Когда он предавался в бесчисленный раз этим грезам, в кабинет вбежал старый камердинер.

– С их превосходительством нехорошо! Ножку подвернули! Ахти, не вывих ли? Поспешите, ваше сиятельство, Бога ради! – бестолково воскликнул испуганный камердинер.

Князь Кориат нашел Ивана Перфильевича лежащим на софе в секретном кабинете и слабо стенающим. Что касается госпожи Габриэлли, то, известив камердинера о несчастии, случившемся с барином, она сочла благоразумным вслед за тем удалиться, весьма встревоженная, так как все же была виновницей происшествия.

– Любезный князь, я поскользнулся… О-о-о! Нога у меня подвернулась… Страшная боль… О-о-о! Вы довольно сведущи в хирургии… Осмотрите… не сломал ли я себе кость… Верно, вывих… О-о-о, какое несчастье! Позовите людей и перенесите меня в спальню… О-о-о! – так стенал Иван Перфильевич огорченному секретарю.

Камердинер, два подоспевших лакея и князь подняли софу со стонущим стариком, перенесли его в спальню и здесь стали раздевать. При этом князь Кориат, в самом деле обладавший остаточными познаниями в медицине, осмотрел ногу Елагина и с радостью удостоверился, что ни вывиха, ни перелома не было. Старик просто ушиб одну из подагрических своих ног. Требовалась лишь примочка и покой. Затем он дал наместному мастеру лавровишневых капель, уверяя, что боль пройдет весьма скоро и, пролежав два дня в постели, он совершенно выздоровеет. Боль, впрочем, и появлялась только тогда, когда Елагин делал неосторожные движения ногой. Однако он с сомнением качал головой, слушая своего секретаря, и продолжал жалобно охать.

Несмотря на это, Иван Перфильевич не забыл о деле. Он распорядился отправить во дворец проект указа и свой рапорт о внезапно приключившейся болезни. Потом, оставшись наедине с князем Юрием, испуганно оглянулся и зашептал:

– Милый мой, я боюсь здесь самих стен – в них глаза и уши неведомого существа мне мерещатся. Я глубоко раскаиваюсь в своем недоверии к графу Калиостро. Великий Кофта покарал меня! И кто знает, встану ли я с сего одра! Чувствую воспаление и опасаюсь антонова огня…

– Что вы говорите, ваше превосходительство! – возразил князь Кориат. – Успокойтесь. Ничего подобного быть не может. Во всяком случае, я распоряжусь послать за врачом.

– Не надо, погоди. Врач не поможет. Все в руках Великого Кофта и его посланника, графа Калиостро. О-о-о! Великий Кофта, помилуй меня, я никогда больше не буду сомневаться в тебе и твоем могуществе.

– Но кто же сей Кофта? – изумился секретарь.

– А я разве знаю? Вероятно, какой-нибудь сильный магик или планетный дух. Хотел бы я призвать Калиостро, но боюсь. И если он может исчезать сквозь стены и наказывать непочтительных, то ведь может в сию минуту видеть и слышать нас! Ну, я прошу извинения! Ну, я виноват! Что же еще вам нужно, граф? – обратился Елагин с мольбой к пустому пространству.

Тут князь заметил, что старик стал заговариваться и бредить. Пощупав пульс, он удостоверился в лихорадке. Дело принимало дурной оборот. Иван Перфильевич продолжал бормотать что-то о Кофте, графе Калиостро, просить прощения у невидимых духов, причем рассказал и про свой танец, ставший причиной несчастья, путал Габриэлли с графиней Санта-Кроче, с Сиреной