– Вот как?! Друг? – протянул Дмитриевский. – О чем я говорил? Да, Гаррик! Волшебник! Что бы я дал за одну десятую его гения! Но я говорил о том уважении, которым пользуются актеры в Лондоне. Когда я вошел сюда, то услышал спор божественной Габриэлли и несравненной Давии, небесные голоса которых пробуждают в каждом воспоминания о потерянном рае. Не достойно ли горького смеха, что в наше время, в просвещенный век Руссо и Вольтера, Фридриха и Екатерины, актер и актриса считаются отверженными существами, их высокое, благородное искусство – зазорным ремеслом, и Церковь отказывается погребать их тела в освященной земле! Как упорно невежество! Как неискоренимы предрассудки, внедренные фанатизмом! Но послушайте, прелестные, – продолжал Дмитриевский, обращаясь к певицам, – вы принимаете столь знатного гостя, иностранного графа, в совершенно домашнем легком наряде! Я – свой человек, российский комедиант, но граф… – Неуловимо-насмешливая интонация прозвучала в этих словах актера.

– Ах, в самом деле, нам пора одеваться и ехать на репетицию, – всполошилась Габриэлли. – Граф нас застал за занятием домашним хозяйством. Он извинит нас. Грациэлла ушла на рынок. Я мыла полы…

– А, так вот почему дверь на лестницу была распахнута и в прихожей наводнение! – весело вскричал Дмитриевский. – Столь высокий посетитель, иностранный граф, друг герцога де Бофора, и вдруг – мочалка и мыльная вода!

– А Давия готовила обед! – со смехом произнесла Габриэлли.

Как раз при этих словах с кухни донеслось шипение и клокотание, а затем в покой ворвались клубы чада.

– Ах, я совсем забыла о кухне! Там все перекипело, подгорело! – вскричала Давия и кинулась вон из гостиной.

Вслед за ней вышла и Габриэлли – переодеваться. Граф и Дмитриевский остались наедине. Оба некоторое время молчали. Граф все так же предавался своим мыслям. Актер рассматривал его уже без стеснения.

– Шевалье Вальдоне! – наконец сказал актер. – А ведь это вы!

– Что ж из того, милейший мой Жан Дмитриевский? Что ж из того? – равнодушно отвечал таинственный иностранец, и взор его, приняв бегающее, мышиное выражение, остановился изучающе на благородном, прекрасном лице актера. Затем в этом взгляде сверкнула наглая злоба. – Пусть я именно то лицо, которое вы встречали в Лондоне под именем шевалье Вальдоне! Здесь, в Петербурге, я граф Феникс ди Санта-Кроче и имею на сие звание надлежащий патент.

– Работы несравненного маэстро Оттавио Никастро?! – презрительно сказал актер.

– Увы, нет! Почтенный Оттавио кончил жизнь на виселице в Венеции. А разве вы пользовались его каллиграфическим искусством, милейший? Мой же патент подлинный. В Лондоне я был инкогнито. Вот почему вы встречали меня там под именем шевалье Вальдоне. – Все это граф проговорил с немалой развязностью и спокойствием.

На минуту Дмитриевский потерял самообладание.

– Встречал в Лондоне! – вскричал он. – Но припомните, где и при каких обстоятельствах я встречал вас там. Не приказал ли герцог де Бофор, которого вы здесь именуете «другом», за ваши разоблаченные им фокусы с тенями и огненными руками, вышвырнуть вас на навозную кучу и затем отколотить палками? Не удостоил ли вас Гаррик полновесной оплеухой за кулисами в присутствии всей труппы за ваше гнусное сводничество? Не изобличила ли вас собственная жена или особа, которую вы выдавали за свою жену, прелестная, несравненная Лоренца Феличиани? Вспомните, как вы гнили потом в долговой тюрьме, и не сам ли я участвовал в складчине, чтобы выкупить вас оттуда? Скажите, не было ли всего этого?

– Да, вы видели меня в унижении, в минуты злые, когда мои незримые враги и искусители временно низвергли меня в бездны порока, преступления, гибели! Но почему они это сделали со мной? Чтобы отвлечь меня от великого дела, которому я служу! – без смущения напыщенно отвечал шевалье Вальдоне, подымая очи к потолку.