Тщетно толстяк взывал к нему из кабриолета:

– Господин Гвальдо! Господин Гвальдо! Постойте! Погодите! Как же так пренебречь толиким вельможей?!

Но Гвальдо не отозвался, он ушел во двор, и пациенты толпой повалили за ним.

Камердинер Потемкина произнес несколько испанских ругательств, ударил бичом коней и покатил прочь от дома дерзкого врача.

Едва полковник Фридрих Гвальдо вступил во двор своего дома, как его окружили пациенты, прося о помощи и торопясь рассказать о своих недугах, кажется, на всех языках Европы, так как тут были лица разных национальностей пестрого населения Северной Пальмиры. Полковник, однако, на немецком языке изъяснил, что в этот день приема у него не будет, так как в настоящий момент небесная констелляция, сиречь положение звезд, не благоприятствует врачеванию. Ответ сей понимавшими по-немецки был переведен остальным и выслушан с величайшим благоговением.

Врач вежливо поклонился и поспешно скрылся на одной из лестниц, выходивших в узкий, сырой, колодцеобразный и достаточно зловонный двор итальянского дома. Лестница, по которой подымался Гвальдо, была тоже темна и смрадна, с узкими, выщербленными каменными ступенями, со сводами, мрачными нишами, толстым столбом, вокруг которого следовало карабкаться наверх. Держаться можно было только за веревку, продетую в кольца, закрепленные в стене, и заменявшую перила. Поднявшись на третий этаж, выше которого был только чердак, господин Гвальдо толкнул ногой дверь и вступил в небольшую переднюю. Из внутренних покоев донеслись к нему звон струн и прекрасный женский голос, певший итальянский романс:

Пиччикато[31] ритурнели последовало за первым куплетом романса. И тут господин Гвальдо довольно приятным и отработанным баритоном запел второй куплет:

С последними словами куплета господин Гвальдо распахнул дверь и, сияя улыбкой, вступил в обширную комнату, роскошно убранную коврами, гобеленами, мягкой мебелью, с большим окном, выходившим на крыши соседних строений. Оно было открыто, и через него обильно лился солнечный свет и врывалось свежее дыхание весеннего ветра. На подоконнике стояло множество горшков с цветущими розами. Ароматные, цветущие деревца в кадках стояли и в разных местах покоя.

На диване полулежала женщина в легком кружевном домашнем наряде, распахнутом на груди. Она была не первой молодости, но поразительной красоты. Черные кудри рассыпались на ее классической головке, покоившейся на подушках, налитые плечи и грудь, лебединая шея – все казалось взятым у античной нимфы. Пристальное исследование при столь ярком утреннем свете обнаружило бы немало изъянов во внешности красавицы: взор больших черных глаз ее был явно утомлен жизнью, полнота членов начинала переходить пределы совершенства. Но, вероятно, вечером она еще могла поражать мужчин своей яркой итальянской красотой.

В руках женщины была гитара, струны ее перебирали прелестные тонкие пальцы. Одна ножка свешивалась с дивана, раздвинув легкие одежды, и открывалась до колена. Золотая туфелька с красным каблучком упала на ковер, и можно было любоваться изяществом ее маленькой ступни.

Войдя в покой к сей прелестнице, Гвальдо направился прямо к дивану и хотел привлечь к себе женщину, но та резко отстранилась от него, и лицо ее выразило гневное неудовольствие.

– К чему эти нежности, Джузеппе? – спросила она насмешливым тоном по-итальянски. – К чему это пение? Ни к вашему брюху, ни к докторской профессии не идут такие ухватки.